— Поначалу и родители не планировали уезжать. Я же был твердо настроен делать карьеру в России. Гастролировать по всему миру, но жить только здесь. Никогда не был пессимистом по поводу будущего нашей страны. Я отдавал себе отчет в том, что Россия много раз выбиралась из невероятных передряг. И 1990-е не были хуже 1919—1920 годов, когда и голод был похлеще, и бандитизм... Но мы выбрались и стали величайшей страной мира. Которую теперь решили всем скопом задавить.
— В 1990-е в Харькове был ад. А каким был город вашего детства?
— Богатым и обеспеченным. С хорошо одетыми и хорошо накормленными по советским меркам людьми. Когда в 1978 году я переехал в Москву, то поначалу жаловался маме: «Здесь вся еда мертвая». Я-то привык, что мой бульон в Харькове утром еще кудахтал, а рыба, которую мама подавала на стол, до обеда плавала в бочке. Родители покупали на Благовещенском рынке только свежайшие продукты, не замороженные. Если туда привезли мясо, значит, несколько часов назад закололи поросенка или корову. Пока у нас был собственный дом, бабушка держала курятник. Поэтому были свои цыплята, яйца. Плюс сад и огород, где все росло.
Нас называли хорошо обеспеченной еврейской семьей. Но это потому, что мама работала на полторы ставки, папа — на две. При этом они успевали следить за мной и старшим братом. Когда он уехал по распределению в Подольск, помогали ему. Когда я отправился учиться в Москву, подкидывали денег мне. А их катастрофически не хватало. Когда мама умерла, папа признался, что после своей работы они брали работу на дом из фотоателье — клеили в рамки снимки и за каждое фото получали по 15 копеек. Это была истинная любовь, когда родители делают то, что нужно для детей. «Мы ведь, сыночка, знали, что ты талантливый, и нам нужно тебя вырастить и обеспечить в Москве. Потому и делали все, что могли».
Мы жили небедно именно потому, что все много работали. При этом и на курорт успевали съездить — в Феодосии была женщина, державшая комнату специально для нас. Правда, мне и на море приходилось несладко. Я ведь в обязательном порядке должен был за лето выучить новую программу. Поэтому мама договаривалась с ближайшим детсадом, где было пианино, и, когда дети купались, я приходил и разучивал новые пьесы. И попробовал бы я их не выучить! Попытки бунта даже в мыслях не было!
Ну как можно протестовать против любви?! А меня очень любили! И родители, и учителя. Только учительница по специальности в Харькове, если я что-то делал не так, понижала голос. И я боялся этого понижения как огня. А московский педагог Евгений Яковлевич Либерман кричал на меня что есть мочи: «Идиот, птенец желторотый, пошел вон! куда пошел?! вернись обратно!..» Он кричал, а мне завидовал весь класс. Таков был принцип: кричит — значит, любит. Если же он говорил ученику спокойно: вот тут немного поправишь, оттенки сделаешь, все понимали, что на этом ребенке он поставил крест.
Однажды я занимался у Евгения Яковлевича дома. Это была обычная практика. У него стоял рояль, и педагог занимался с нами столько, сколько было нужно. Речь о деньгах не шла. Потому что он был Учителем, а не продавцом педагогических услуг. Так вот, пришел я как-то к нему. А у меня — роман, я влюблен, урок выучил плохо... Крик стоял такой, что я хотел выброситься из окна десятого этажа, где жил Либерман.
