В этом мы с ним большие специалисты. Вот и в ту последнюю встречу в Никольском тратили время на выяснение какой-то ерунды. Например на количество несоответствий в моих интервью. Я плакала, Настя вытирала слезы, а папа, ловко перемещаясь по комнатке-пеналу при помощи костыля, говорил и говорил. На разрыве, тыкая пальцем: «То, что я прожил с твоей мамой девятнадцать лет, — это сильно преувеличено! — Круг и новый заход: — И что, я тебя совсем не воспитывал? Ну и пусть! Ну и иди тогда отсюда!» К рыдающим нам присоединилась редактор, посторонний человек, а папин голос все креп и гремел уже на весь дом. «Вон!» — орал он, браво размахивая костылем.
Ну что же — во всяком случае, я убедилась в том, что отец не так уж и болен: плохо себя чувствующий человек такой театральный скандал закатить не способен.
— По крайней мере, папа, я своими глазами вижу, что ты вполне здоров, — грустно заметила я.
Неожиданно он замолчал. И каким-то странным тоном, будто спрашивая у самого себя, произнес:
— Я здоров? — и замер как зомби.
Все время нашего разговора меня не покидало ощущение театра, игры. Гете писал: «Все слабости человека прощаю я актеру, и ни одной слабости актера не прощаю человеку».
— Мы не в театре, папа, — довольно жестко сказала я.
В детстве отец часто брал меня с собой на работу. После увольнения из украинского театра в Запорожье он поработал в Русском театре в Жданове, а потом его принял в Театр имени Ленсовета Игорь Владимиров. Мне разрешалось заходить за кулисы, путешествовать по пустому зрительному залу, но самыми увлекательными местами были, конечно, декорационный и костюмерный цеха.
В роль отец проваливался как в омут. Для человеческой и бытовой жизни становился абсолютно потерянным. Мама организовывала нашу жизнь от и до. Я уходила в школу — папа спал. Мама, поскольку сама работала, просыпалась часов в пять утра, чтобы успеть приготовить обед, и все мы в урочный час сидели за столом. Перед спектаклем или после репетиции он снова спал. На моей памяти в булочную папа сходил один-единственный раз и сделал это с нескрываемым отвращением.
Да и вообще, сколько помню отца, девяносто девять процентов его жизни занимала фанатичная любовь к профессии. Все время тащил театр домой! Переживал и мандражировал: «Не вышло, не дотянул, не понял линии...» Не скажу, что он был настолько не уверен в себе, но поддержка, в том числе и моя, ему требовалась постоянно. Я видела все папины картины и спектакли. Знала, что роль Свидригайлова Владимиров папе не дал, но он подготовил ее сам, показал худруку и стал играть.
