В старших классах меня приняли во французский любительский театр, существующий при московском Доме учителя со времен войны. Его создала переводчица Александра Павловна Орановская, ее литературный псевдоним был Алис Оран. Я ей многим обязан, она поставила нам приличное французское произношение. В общем, готовился в артисты, но в десятом классе вдруг решил, что это несерьезно, и засел за математику. Посоветовался с учителем Георгием Ниловичем:
— Как думаете, смогу сдать экзамены на мехмат?
— У тебя светлая голова. Но характер не для математики.
До сих пор удивляюсь, что такого он во мне увидел? Пару месяцев пропадал в библиотеке, по тригонометрии получал сплошные пятерки. А потом поставил задачник для вузов на полку и больше никогда к нему не прикасался. Решил все-таки поступать в театральное училище. Отец сказал: «Если уж идти, то не в театр, а в кино, и не актером, а режиссером». Я подал документы во ВГИК.
На первом экзамене объявили тему — случай из жизни. В коридорах среди возможных тем называлась и эта, поэтому я был готов. Идею подсказала мать: «Последняя ночь в Париже». В 1957 году десять французов из лицея Пастера по обмену приезжали к нам. Мы, ученики французской спецшколы, их обихаживали, развлекали, показывали Москву. А потом девять человек, в число которых попал и я, отправили во Францию. Десятый, ленинградец, умудрился опоздать на самолет. Две недели провели в Париже, потом нас вывезли в летний лагерь вроде наших пионерских.
Перед отъездом снова вернулись в Париж, нас разместили в общежитии лицеисток, в квартале от улицы Жака Оффенбаха, где в то время жила вдова Бунина Вера Николаевна. Надо сознаться, что я тогда даже фамилии Бунина не слыхал. В это же общежитие монахини привезли целую команду английских девчонок из протестантского колледжа. За одной я принялся ухаживать. В моде тогда был рок-н-ролл, который мы не умели танцевать, и девчонки нас учили. В последнюю ночь перед отъездом после отбоя я пробрался к любимой. Но бдительная воспитательница засекла меня прямо на пороге ее комнаты. Разразился страшный скандал. Я, конечно, испугался. Наутро мы улетели в Россию, что меня и спасло. Похоже, этот рассказ и позволил выделиться на экзамене — Париж, переживания семнадцатилетнего дурака и английская барышня.
Но самым важным оказалось собеседование с Роммом. Я был хитрым, принес фотографии спектаклей, в которых играл на французском. Михаил Ильич же переводил Мопассана. У Ромма никто не миновал вопросов по Толстому. Я Льва Николаевича знал плохо. На экзамене полагалось прочесть стихотворение, басню и кусок прозы. От греха подальше выучил стихи Баратынского и все про него прочел, ни одного вопроса по Толстому не получил и был принят. Стал единственным на курсе, пришедшим сразу после школы. Все остальные — старше: и рано ушедший замечательный режиссер Витя Трегубович, и Игорь Добролюбов, и Андрон Кончаловский...
Первые два года оказались мучительными. Я пребывал в убеждении, что абсолютно бездарен, надо уходить. К счастью, родители пересеклись с Роммом у кого-то в гостях. Мама перед ним извинилась и сказала:
— Сын сомневается в своих способностях, хочет бросить институт, уверен, что его отчислят.
