— По поводу «обязательно хвалил»... В театральной среде из уст в уста передаются рассказы, как бережно и уважительно Леонид Викторович относился к актерам — как, пожалуй, никто из режиссеров. А ведь ему приходилось иметь дело с очень непростым «материалом» — взять ту же Раневскую.
— О да, крови, по словам папы, Фаина Георгиевна попила из него немало, но в роли миссис Сэвидж он видел только ее. Поэтому и терпел выходки на репетициях, а чтобы не делать ей замечания по роли при всех, назначал встречи на лавочке на Страстном бульваре. Выпитые Раневской «ведра крови» окупились — на следующий день после премьеры билеты на будущие спектакли разлетелись на полгода вперед. Успех был ошеломительным!
Папа не любил ходить на свои постановки, ограничиваясь обычно премьерой и еще двумя-тремя просмотрами. Спустя полгода после выпуска «Миссис Сэвидж» случайно оказался в зале и вернулся домой потрясенный: «Дуся, ты не представляешь, что вытворяет на сцене Раневская! Вставляет в реплики что-то невообразимое, а еще поет «Нам не страшен серый волк!».
Не успела мама отреагировать, зазвонил телефон, в трубке — голос Фаины Георгиевны:
— Леонид Викторович, умоляю — придите почистите спектакль! Артисты несут такую отсебятину, такое вытворяют — уму непостижимо!
— Хорошо, Фаина Георгиевна, — ответил папа. — Но я ведь начну с вас.
— Да?
— Да!
— Тогда не приходите, старый дурак!
Когда Фаина Георгиевна заболела и не могла больше играть, она попросила папу ввести в спектакль Орлову, а Марецкая уже вводилась без него. И Любовь Петровна, и Вера Петровна были прекрасными актрисами, но легендарным спектакль сделало все-таки участие в нем Раневской.
За двадцать лет после реабилитации и возвращения в Москву отец поставил более двух десятков спектаклей, которые до сих пор входят в золотой фонд. Кроме Малого и Моссовета, были Ермоловский и Вахтанговский театры, МХАТ, Драматический имени Станиславского. Надо сказать, за свою недолгую жизнь отец поставил шестьдесят восемь спектаклей. Казалось, теперь только жить и радоваться: в творчестве достиг вершин, о которых мог только грезить в колымских лагерях, рядом — любимые жена, сын, дочь... Но в последние три года папа — всегда такой легкий, веселый, дурашливый — страдал от депрессии, которая лишь ненадолго отступала перед сильнодействующими лекарствами. Он говорил, что каждую ночь видит во сне лагерный барак или себя, стоящего на допросе... Помню полные ужаса глаза мамы, когда однажды в приступе черной безысходности он, заплакав, прокричал: «Ненавижу театр!» Лагерь вернулся, шел за ним по пятам и бил не только по моральному состоянию, но и по физическому здоровью. Стало резко падать зрение, папу положили в клинику Гельмгольца, откуда из-за сильной боли в руках и за грудиной срочно перевезли в НИИ Склифосовского. Домой он уже не вернулся.
До мелочей помню утро, когда папы не стало. Зазвонил телефон, я подняла трубку. В ней — чужой официальный голос:
— Кем вы приходитесь Леониду Викторовичу Варпаховскому?
— Я его дочь.
— Сожалею, но в девять тридцать ваш отец скончался.
Ничего не ответив, продолжая сжимать в упавшей руке трубку, повернулась к маме. Она все поняла по моему лицу и сдавленным голосом прокричала: «Я знала! Чувствовала!»
Причиной смерти стал оторвавшийся и закупоривший легочную артерию тромб — последствие двенадцатичасовых, проведенных на ногах допросов и неоднократных, полученных на Колыме обморожений. Папе было всего шестьдесят семь..
— Вы успели сыграть Глафиру в «Волках и овцах», поставленных Леонидом Викторовичем в Драматическом театре имени Станиславского.
— Я и эту единственную роль не получила бы, если бы не настойчивость мамы и ее ежедневная долбежка: «Леня, дай Ане сыграть в твоем спектакле!» Папа считал неловким, даже неприличным протежировать дочь: «Что скажет театральная общественность?!»
