Гриша, который с начала восьмидесятых жил в Монреале, настойчиво уговаривал нас перебраться в Канаду, и мы наконец решились. До эмиграции брат работал в литературно-драматической редакции Центрального телевидения, где как режиссер поставил десятки спектаклей. В Канаде читал лекции в университете Макгилла по русской драматургии, а еще каждое лето ставил в одном из колледжей американского штата Вермонт пьесу из русской классики. Но поначалу у меня и в мыслях не было, что создадим с братом свой театр. Я смирилась с участью домохозяйки, хотя... Наверное, все-таки лукавлю, потому что когда выбирали в Монреале дом, первое, что отметила: «Ага, здесь есть большой подвал, который можно приспособить под репетиционный зал». И стол со стульями в гостиную выбирала с тем расчетом, чтобы можно было разместить артистов во время читки пьес.
В статусе домохозяйки продержалась два месяца, а потом вместе с Гришей начали собирать труппу для спектакля по пьесам Чехова «Предложение» и «Медведь». Играть предстояло на французском, поскольку для всех актеров, кроме меня, он был родным, да и местная публика вряд ли заинтересовалась бы постановкой на русском. Пришлось нанять преподавателя и заниматься чуть ли не ежедневно, совмещая уроки французского с репетициями.
Зритель на премьеру пришел специфический: сидел чинно, внимательно следил за происходящим на сцене, одобрительно кивал во время моих монологов (не зря оттачивали произношение и интонацию каждой фразы с педагогом!), но в антракте я сама слышала, как одна дама, показывая программку, где было написано, что я работала в Театре имени Станиславского, сказала подруге: «О, смотри, мадам из труппы самого Станиславского!» Другая зрительница подошла к жене Гриши Марине и на голубом глазу поинтересовалась: «Чехов — ваш муж?»
Вслед за Чеховым пришла очередь Достоевского. Пришла неожиданно и с двух сторон одновременно. Разговаривая по телефону с московской подругой, поделилась:
— Не знаю, кого бы сыграть.
И получила немедленный ответ:
— Москалеву!
А утром следующего дня на пороге нашего дома появился Гриша и безапелляционно заявил: «С этого дня будем ставить на двух языках — французском и русском — и начнем с «Дядюшкиного сна»!» Вот бывают же такие совпадения.
Москалева, понятно, в обеих версиях доставалась мне, но кто в русском варианте будет играть дядюшку? Быстро сошлись на том, что лучшего кандидата, чем Эдуард Марцевич, блистательно исполняющий эту роль в Малом театре, не найти. Для переговоров с худруком Юрием Соломиным Грише пришлось лететь в Москву, где ему каким-то немыслимым образом удалось выпросить два месяца творческого отпуска для ведущего актера, да еще и получить обещание дальнейшего согласования афиши Малого и гастрольных поездок нашего театра. На роль Натальи Дмитриевны Паскудиной пригласили жившую в Америке Лену Соловей, из московской Таганки позвали Стаса Холмогорова, из питерского БДТ — Олега Попкова.
Если постановка чеховских водевилей обошлась почти даром, то для Достоевского требовались серьезные декорации, хорошие костюмы, визы и авиабилеты для актеров. Поначалу мы с Гришей обходились своими сбережениями, но они быстро закончились, и я стала потихоньку тянуть деньги со счета мужа, думая, что он не видит. Но когда понадобилась серьезная сумма и мне пришлось попросить ее у Володи, он удивленно поднял брови: «Еще? Ты же уже достаточно скоммуниздила!» Но и деньги дал, и бесконечную сумасшедшую сутолоку терпел — ведь прилетавшие в Канаду актеры селились в нашем доме, а проходившие в подвале репетиции порой достигали такой громкости, что бедные домочадцы готовы были бежать куда глаза глядят. У Володи хотя бы была возможность на самые «жаркие» дни уезжать в Москву для встреч с деловыми партнерами, а детям ничего не оставалось, как терпеть.
