— До ваших студенческих времен очередь еще дойдет, а сейчас расскажите о проведенном на Колыме раннем детстве, о родителях. К сожалению, тех, кто видел на сцене спектакли вашего отца — замечательного театрального режиссера Леонида Викторовича Варпаховского, — сегодня почти не осталось.
— Да, это так, но к счастью, остались телевизионные записи некоторых спектаклей, поставленных отцом: «Странная миссис Сэвидж» в Театре Моссовета, «Оптимистическая трагедия» — в Малом, радиоверсия папиной постановки «Маскарада» Лермонтова, в которой были задействованы легенды Малого театра Михаил Царев, Никита Подгорный, Владимир Кенигсон, Нелли Корниенко, Элина Быстрицкая. Ну и конечно, сотни, тысячи рецензий на спектакли, созданные Леонидом Варпаховским не только на столичных, но и на периферийных сценических площадках — Алма-Аты, Киева, Тбилиси, Ленинграда, Магадана. Из конца в конец большой страны он колесил не по своей воле.
Первый раз папу арестовали в 1936 году. Обвинения строились на том, что он видел (даже не читал!) статью Троцкого, напечатанную в американском журнале «Таймс» в 1928 году, то есть еще до высылки Льва Давидовича из Союза, и переведенную на русский язык Миликовским — «дважды близким родственником» обвиняемого. «Дважды» — потому что Соломон Абрамович был женат на сестре папы Ирине Варпаховской, а первой женой отца была сестра Соломона — блестящая пианистка, ученица самого Нейгауза Ада Миликовская. Из четверых ареста чудом избежала только тетя Ира. Сначала чекисты взяли Соломона, вскоре после этого Леонида, а потом и Аду. О судьбе Миликовских близкие узнали только в 1956 году: брат после двух лет в лагере на Верхней Колыме «тройкой» при УНКВД Дальстроя был приговорен к высшей мере «за контрреволюционную троцкистскую деятельность» и принял смерть в марте 1938-го, сестру обвинили в «шпионской деятельности в пользу Японии» и расстреляли в июне того же года на Бутовском полигоне НКВД, известном сегодня как место массовых казней и захоронений жертв сталинских репрессий.
За папой «черный воронок» приехал двадцать второго февраля 1936 года, накануне первого дня рождения их с Адой первенца — моего старшего брата Феди. Уходя из дома под конвоем энкавэдэшников, Леонид Варпаховский сокрушался, что завтра воскресенье, а значит, разобраться в недоразумении и отпустить его смогут только в понедельник, уже после именин Феденьки. В Москву он вернулся спустя двадцать лет, большую часть которых провел в лагерях БАМлага и Дальстроя.
Первый приговор по тем временам был на удивление мягким — «за содействие троцкизму». Особое совещание при НКВД отправило папу в Казахстан в ссылку на три года. В Алма-Ате его приняли режиссером в Русский театр драмы имени Лермонтова, где за год с небольшим он поставил несколько замечательных спектаклей, о которых восторженно писала местная пресса. Как ни печально, эти рецензии приблизили новый арест и новый приговор. Бдительность проявил начальник управления по делам искусств при Совнаркоме Казахской ССР, гневно обрушившийся на руководство театра за то, что «пригрело под крылом государственного преступника». Отца допрашивали в течение нескольких дней, не давая спать, есть и пить. Держали на ногах по десять — двенадцать часов, предлагали проявить «гражданскую сознательность» и дать показания против людей, с которыми работал или приятельствовал в Москве. Мой брат Федя видел протоколы допросов отца, который о каждом, про кого спрашивали, говорил: «Знаю этого товарища как глубоко порядочного человека, патриота своей страны и народа». К сожалению, не все, кого спрашивали об отце, вели себя так же, как он. Это относится и к Всеволоду Мейерхольду, которого папа боготворил.
Их знакомство состоялось в 1931 году. В московской прессе была опубликована рецензия Леонида Варпаховского на один из спектаклей ГосТиМа (Государственный театр имени Мейерхольда. — Прим. ред.), которая привлекла внимание режиссера-новатора глубиной и точностью наблюдений, и он пригласил автора в ассистенты. Спустя короткое время отец уже возглавлял лабораторию при театре, призванную изучать творческий метод Мейерхольда. Несколько месяцев даже жил в квартире Всеволода Эмильевича и его жены Зинаиды Николаевны Райх и мог наблюдать некоторые особенности в их отношении к коллегам.
