Чтобы была понятна бредовость и гнусность обвинений Козина, приведу один пример. На концерте, который был поставлен отцом, один из актеров читал рассказ, как фашисты повесили старую женщину за то, что скрывала партизана. В финале звучали «Реквием» Моцарта в исполнении хора и оркестра и слова, которыми папа дополнил рассказ: «Скоро день наступит, когда придет расплата». Козин увидел в них «призыв Варпаховского к американцам, чтобы освободили Колыму», а «Реквием» отнес к разряду «религиозного антисоветского хлама». Лицемерию этого человека не было предела: видя в коридорах суда (по этому делу отца судил военный трибунал) маму, которую в зал не пускали, «сладкоголосый тенор» подходил к ней, утешал, говорил, что все будет в порядке, а вернувшись в зал суда, продолжал «хоронить» папу.
На процессе Леонид Варпаховский, отказавшись от адвоката, защищался сам и делал это настолько грамотно и, по рассказам очевидцев, настолько блестяще, что прокурор снял все обвинения. Вот только после оправдательного приговора он еще восемь месяцев провел в камере-одиночке.
Следующая встреча жертвы и «обличителя» произошла спустя много лет в Москве. Хорошо помню день, когда папа, вернувшись домой после репетиции, сказал маме:
— Дуся, я сегодня на улице Козина встретил. Он бросился ко мне с объятиями: «Лешик, как я рад! Сколько лет, сколько зим!»
Мамино лицо вмиг стало каменным:
— А ты что?
— Ну что я... — засмущался папа. — Тоже обнял его в ответ.
— Пошел вон!!!
От грома маминого голоса в шкафу зазвенела посуда. За папу она готова была порвать кого угодно и единственное, с чем никак не могла смириться в его характере, — так это со всепрощением.
Да, а познакомились они на репетиции «Травиаты», где мама исполняла партию Виолетты — между прочим, сложнейшую даже для примадонн мирового уровня с консерваториями за плечами и огромным вокальным опытом. А у Иды (когда мама родилась, ее назвали Идис, все в доме ласково называли ее Идусей, потом «И» куда-то пропало и мама на всю жизнь стала Дусей) Зискиной не было даже начального музыкального образования — только Божий дар и домашнее музыкальное обучение с выдающимся одесским педагогом. Без сомнения, она могла бы сделать блестящую оперную карьеру, но пожертвовала ею ради семьи: папы, меня и двух моих братьев — Феди Варпаховского и Гриши Зискина, сына мамы от первого брака, которого после ареста родителей (его отец Давид Зискин был расстрелян в октябре 1937-го) воспитывала ее сестра Зина.
Папа часто повторял, что выжил на Колыме только благодаря маме, ее самоотречению, заботе, бесконечной любви. Но я думаю, еще и благодаря мощному внутреннему стержню, скрывавшемуся за мягкостью характера и хлипкой интеллигентской внешностью. Знаете, чем он занимался в камере-одиночке, куда его «определил» Козин? Работал над партитурами будущих спектаклей! У меня до сих пор хранится экспликация «Маскарада» Лермонтова, написанная им в одиночке.
— Помните что-то из своего магаданского детства? Хотя вряд ли — родились в 1949 году, а в 1953-м семья уехала с Колымы...
— Трудно понять, что помню сама, а что — по рассказам родителей, но одну историю расскажу. Мой дебют на сцене состоялся в двухлетнем возрасте в Усть-Омчугском клубе, в самодеятельном спектакле о Великой Отечественной войне. Я «играла» дочку партизана, которую то захватывали в качестве заложницы фашисты, то отбивали свои. После премьеры мама получила немого, шарахающегося от всех ребенка. «Я думал, Дуся меня убьет, — вспоминал папа. — Она к тебе «Анечка, я твоя мама!», а ты закрываешься руками, мычишь и плачешь». Слава Богу, через два дня дар речи вернулся и первыми словами были: «Дети чали, дети чали...» — то есть «дети кричали».
Два других эпизода — уже из 1953 года — помню сама. Родителям было запрещено жить и работать в крупнейших городах Союза, но руководство Русского театра имени Грибоедова в Тбилиси (столица Грузии тоже входила в список «минус 36») на свой страх и риск пригласило Леонида Варпаховского в качестве режиссера-постановщика. Добирались из Магадана через Москву, остановившись на несколько дней у маминой сестры тети Зины. Жили тайно, не смея даже разговаривать в голос, а при каждом стуке в дверь папа и мама выпрыгивали в окно (благо, это был частный дом), принимали меня на руки и до ухода визитеров сидели в кустах, зажимая мне рот. Если бы нас застукала милиция, родители скорее всего отправились бы обратно на Колыму.
