Комнату, которую нам выделили от тбилисского театра, помню до деталей: вдоль одной стены лежал тюфяк, на котором спали родители, напротив — чемодан, служивший постелью мне. Девушкой я была с характером, поэтому однажды утром сурово поинтересовалась:
— Мы разве мыши?
Мама растерялась:.
— Почему «мыши»? Нет, мы люди.
— Если люди, идите покупайте мебель, я не хочу, как мышь, жить в чемодане!
Откуда мне было знать, что денег, которые папа получает в театре, а мама — за связанные на продажу вещи, хватает только на то, чтобы не умереть с голоду.
Про непростой характер упомянула не зря — на людях я была примерной девочкой, но в семейном кругу иногда вытворяла такое, что получила прозвище «ангел навынос». Расскажу про один ленинградский эпизод, но сначала — как мы оказались в Северной столице. После блистательных работ в Тбилиси, а затем и в Киеве (здесь кроме драматических спектаклей отец поставил две оперы) режиссера Леонида Варпаховского почли за счастье заполучить себе едва ли не все ведущие театры страны. Тем более что вскоре после ХХ съезда он был полностью реабилитирован, все ограничения по месту проживания сняты.
Весной 1957 года его пригласили в питерский Кировский театр для постановки оперы «Мать» на музыку Хренникова. Спустя пару месяцев, которые провели на отдыхе в Грузии, к папе приехали мы с мамой. Работа над оперой была в разгаре, и в какой-то момент мне стало казаться, что родители не уделяют ребенку (между прочим, привыкшему быть центром вселенной) должного внимания. И я придумала себе недуг: уверяла, что нестерпимо болит живот, корчилась, подвывала. Меня увезли на скорой в больницу, где, понятно, ничего не обнаружили. Но я продолжала стенать, хотя при этом с аппетитом умяла завтрак, обед и ужин. Родители терзали врачей расспросами, что со мной такое может быть, но те разводили руками: «Все в порядке, никаких отклонений».
На следующий день в палате появилась очень красивая женщина в белом халате и начала расспрашивать про любимые книги, занятия, много ли знаю стихов наизусть. И из меня, почувствовавшей искренний интерес, полились откровения: я несчастный брошенный ребенок, живущий в ужасающих условиях; папа вечно пропадает в театре, мама с ним, а дома все разговоры только о будущем спектакле — это так утомляет. Растущему организму нужен здоровый сон, в квартире же постоянно толкутся какие-то артисты, музыканты... Актерское чутье подсказывало — нужен мощный финал, и я, вспомнив недавно оброненную мамой фразу «Окна, смотрящие на стену соседнего дома, вгоняют в депрессию», решила ее использовать. Выдала, добавив в голос еще больше трагизма: «В Ленинграде всегда плохая погода — пасмурно, сыро, туманно. А окна, смотрящие...» — ну и далее по тексту. На этом моменте красивая женщина в белом халате (спустя годы я поняла, что доктор была детским психиатром) начала неистово хохотать, потом вытерла выступившие от смеха слезы и попрощалась.
Спустя пару дней мне наскучила больничная жизнь и я попросилась домой. Больше к подобным методам привлечения внимания к собственной персоне не прибегала.
В школе (единственном в ту пору на всю Москву среднем учебном заведении «с углубленным изучением английского языка») училась легко и проявляла большую творческую активность. В седьмом классе решила поставить комедию Уайльда «Как важно быть серьезным» — естественно, на языке оригинала. Помочь в режиссерском деле без зазрения совести (ну конечно, делать-то ему нечего!) попросила папу. И он, готовивший два или три спектакля в разных театрах Москвы, не смог мне отказать. После утренней репетиции ехал в Сокольники, где располагалась школа, наскоро перекусывал бутербродом, сидя в коридоре на подоконнике, занимался с нами полтора-два часа, обязательно хвалил всех участников за старания и мчался на вечернюю репетицию.
