— А Борис вас в это время поддерживал?
— Мы уже четыре года были врозь, но узнав о смерти папы, он позвонил и почувствовав, в каком безысходном, истерическом состоянии находится мама, приехал и на неделю поселился в соседней комнате. Если Борино присутствие принесло ей хоть малейшее облегчение, я ему благодарна. Между собой мы почти не разговаривали. Нет, не потому что перед разводом разругались вдрызг, напротив — все прошло тихо-мирно.
Борис столько всего наговорил журналистам в последние годы перед уходом, что мне все-таки придется внести ясность. Что мама была права и мне не стоило выходить за Сморчкова замуж, поняла уже через полгода после посещения ЗАГСа. Дико было слышать: «Анька, быстро сгоняй за портвешком!» и стыдно перед родителями за пьяные дебоши мужа. На гастроли с Театром Станиславского — первые в жизни — уезжала с мыслью: «Жить дальше вместе невозможно». Вдали от столицы завела с коллегой роман, в чем честно призналась Боре в день возвращения. Ответ был неожиданным: «Пусть у тебя другой, но я хочу быть рядом». Пришлось объяснять, что это невозможно. Борис ушел, и если не считать ту черную неделю в феврале 1976-го, мы с ним не виделись до 2005 года. Я к тому времени уже больше десяти лет жила и работала в Канаде — созданный в Монреале мной и Гришей Зискиным Театр имени Леонида Варпаховского объездил со спектаклями полмира. С личной жизнью тоже все в полном порядке: с Володей Колеровым, за которого вышла замуж в 1977 году, родили, вырастили и воспитали двух замечательных детей — Леню и Машу. Почему мне по очередном прилете в Москву пришло в голову увидеться с Борей, сказать не могу. Может, предчувствовала его скорый уход.
Нашла его телефон, позвонила. Он меня не узнал. Когда назвалась и сказала, что хочу встретиться, согласился: «Ну давай под памятником Пушкину. Только ты не пугайся, когда меня увидишь».
Если бы не знала, что он меня ждет, ни за что не узнала бы. Это был глубочайший старик, едва передвигавший ноги. Когда волоком дотащив его до ближайшей кафешки, предложила:
— Давай попросим чай, пирожные, — с жалкой улыбкой признался:
— У меня ни копейки.
Предложила:
— Закажи что хочешь — я заплачу.
Хотя уже и знала, что в «Современнике» Сморчкова из-за пьянства сначала перевели в рабочие сцены, а потом и вовсе уволили, не предполагала, что увижу такую степень деградации. Когда спустя три года прочла, что «десятого мая ушел из жизни Борис Сморчков», поняла: накануне Боря в честь праздника так много выпил, что сердце не выдержало.
В Сети до сих пор ходят цитаты и вольные изложения его интервью, которые иначе как бредом не назовешь. Дескать, меня в начале девяностых пригласила к себе в Канаду еврейская диаспора, а он, не желая покидать Родину, остался, что я увезла с собой детей, и разлука с ними разбила ему сердце. Конечно, я все это читала еще до встречи на Пушкинской, но взывать к разуму: «Боря, о чем ты говоришь? Мы расстались в 1972-м, и детей я родила от другого мужчины!» — посчитала бесполезным.
Проводив Бориса до дома, шла по улице с бесконечной горечью на душе и думала, как был бы потрясен папа, увидев сейчас Сморчкова, которому прочил большое будущее.
— Уезжали в Канаду с мыслью, что теперь придется проститься с профессией?
— Да, и это убивало. Но другого выхода не было. К началу девяностых Володя — химик по профессии — создал серьезный бизнес, а все помнят расправы, которые тогда учиняли бандиты над теми, кто не хотел под них ложиться, и членами их семей. Мы тряслись за детей, ни на минуту не оставляя без присмотра. Я, возвращаясь после спектакля, боялась одна войти в подъезд: с улицы громко звала Володю, он спускался вниз, и мы вместе поднимались в квартиру. В театре — то же ощущение полной безнадеги: на некоторых спектаклях зрителей было меньше, чем актеров на сцене. Все сидели у телевизоров: то, что показывали на экране, казалось куда более интересным и интригующим, чем театральные постановки.
