Жили мы все вместе, как кильки в банке, спали вповалку на каком-то тряпье. Ходили гуськом в райцентр, где Мирза обязательно заходил на почту и выходил оттуда с квитками от переводов. Не знаю, что это были за деньги, возможно, их присылал Абай. Все, что мы привозили, складывалось в общий котел — на эту сумму покупались продукты, остатки оседали у Мирзабая.
Он ни о чем не расспрашивал, не претендовал на роль ясновидящего. Никогда не рассказывал о проблемах приезжающего человека: тот сам выкладывал, что его тяготило. Кымбатбаев занимался терапией — наложением рук. Но главное, как объяснял Абай — шокотерапией, которая выбивала из человека его страхи, комплексы, зажатость и наполняла уверенностью, энергией и смыслом жизни.
Что это значило? Каждого нового адепта проводили через преодоление страха смерти — закапывали в свежевырытую могилу. Человек должен был умереть для мирской жизни, чтобы возродиться к жизни духовной. В это время выходили журналы, где Талгат был на обложках, а Мирзабай заставлял нас просить милостыню на рынке. Талгата узнавали, люди вокруг не понимали, почему он ходит рядом с Мирзой, которого считали местным дурачком. Талгат объяснял, что таким образом из него выбивают гордыню. Кымбатбаев водил нас на кладбище и заставлял есть объедки, которые оставляли после поминок на свежих могилах. Это тоже было своего рода испытанием.
Адепты слушались беспрекословно, уверенные, что его повеления служат духовному и физическому выздоровлению и совершенствованию. Я воспринимала происходящее спокойно: если Талгат таким образом открывает в себе новые грани, значит, и я буду. Единственное, в чем мы никогда не участвовали, — в купании нагишом и коллективных обрядах. Каждый приезжающий должен был совершить ритуал омовения в грязной речке, воды в которой было чуть выше колена. Когда я увидела, что Талгат расстегнул рубашку, посмотрела на него в ужасе: «Не смей!» Не могла представить, что мужчина, которым восхищаюсь, окажется среди людей, окунающих свои бледные тела в мутную жижу под улюлюканье местных мальчишек. Талгат все понял, накинул рубашку мне на плечи. Я закуталась в нее, завязала впереди узлом — будто замерзла. Муж встал на солнышке и сказал Мирзабаю: «Мне этого не надо».
Коллективные обряды не считались обычным сексом, а трактовались как передача друг другу энергии, необходимой для появления настоящего братства. В то же время так преодолевалось чувство собственничества: Мирзабай сам разбивал приезжающих на пары. Все подобные действа подавались как некие таинства, ритуалы. Но я сразу сказала: «Хоть убейте, участвовать не буду», даже смотреть не могла, отворачивалась.
Я видела, с каким восхищением приезжающие из Москвы и Ташкента, Вильнюса и Ленинграда относились к Мирзабаю. Как московские дамочки, любительницы острых ощущений, уезжая, оставляли «учителю» все свои золотые украшения. Привыкшие «держать спинку» в социуме, в полном ограничений мегаполисе, в каракалпакской глухомани они наконец могли воплотить все свои тайные фантазии. Думаю, городская скованность и порождала в людях впечатление, что Мирзабай творит чудеса: помогает выплеснуть неведомую энергетику, которая раскрывает потенциал. При этом позволяет чувствовать себя безнаказанными, а значит, совершенно счастливыми.
