— Эльдар Саныч, а врачиха в какой-нибудь Самарской области не заслужила, потому что миллионов им не принесла? — спрашиваю.
Рязанов задумался, видно было, что переваривает, и вдруг говорит:
— Да, прав ты, конечно, Федя.
Вот этой своей привычкой анализировать, искать смысл он мне был глубоко симпатичен. Но быть провластным режиссером от этого не перестал.
В «Небесах обетованных», как и сказал, от меня осталось только упоминание в титрах. Потому что я, «изменник родины», уже намылился уехать в Израиль, куда за пару лет до этого отчалила моя сестра с мужем-математиком. Рязанов похлопал меня по плечу и сказал без обиняков: «Ты прости, Федя, но судьба картины мне дороже». И роль мою пустили под нож.
— Эмиграция — шаг серьезный. Сомнения были?
— Ехать или нет — вопрос не стоял. Я, уже знакомый с заграницей в лице Германии и США, хотел идти по одной со всем остальным миром дороге. Так называемое творчество удерживало слабо, потому что в этом смысле родина открывала довольно мутные перспективы. Кино начали снимать все кому не лень. Вчерашние помрежи перевоплощались в главных режиссеров, помощники оператора становились постановщиками и снимали такую белиберду!.. А уж как начинали деньги отмывать через кино, какие потоки и русла! Советским кинодеятелям такие масштабы и не снились.
В общем, я собрался в Израиль. Кстати, тот же Эльдар Александрович на своей даче в Пахре познакомил меня с Михаилом Козаковым и Зиновием Гердтом, пытаясь организовать мне на Земле обетованной небольшую профессиональную протекцию. Со вторым вышла история почти комедийная, позже повторившаяся почти точь-в-точь с Инной Чуриковой.
Зиновий Ефимович был уже пожилым человеком, конечно, он не обратил большого внимания на рекомендацию Эльдара Александровича. И вот я притащился на творческий вечер Гердта в Тель-Авиве в знаменитом театре «Габима». Зачем — сейчас понять не могу. Вроде уже не сильно нуждался, хотя первое время в эмиграции непросто. Но крыша над головой была (жил в бомбоубежище), работа тоже (посудомоем)... Все прекрасно. Но пошел-таки на встречу с Зямой. Купил место в первом ряду, и так садился, и эдак, не знаю, что со мной произошло, — клянусь, впервые так себя вел. Гердт, конечно, мои маневры игнорировал. Когда Зяма сказал, что у него будет пять минут на автографы, я, раздвигая столпившихся еврейских старух, почти закричал:
— Здравствуйте, Зиновий Ефимович!
— Кто это? Кто? Почему он так лезет? — испуганно изумился Зяма, совершенно искренне не вспомнив своего юного знакомого с дачи Рязанова.
