Такая же история случилась с картиной Архипа Куинджи «Березовая роща» на Седьмой передвижной выставке. В письме к Третьякову Крамской писал: «Публика приветствует восторженно, художники же... в первый момент оторопели... долго были с раскрытыми челюстями и только теперь начинают собираться с духом и то яростно, то исподтишка пускают разные слухи и мнения; многие доходят до высокого комизма...» Договорились до того, что «картина написана на стекле и освещается сзади лампой». Скандал в благородном семействе передвижников не помешал Павлу Михайловичу приобрести полотно для своего собрания.
Острый глаз коллекционера не пропускал ни одного значимого произведения. Как-то на ученической выставке он заметил работу никому не известного студента Московского училища живописи, ваяния и зодчества Исаака Левитана «Осенний день. Сокольники». Картину, в которой девятнадцатилетнему художнику удалось, по словам Николая Чехова, «через пустынную аллею да плаксивое небо передать грусть и задумчивость русской осени». Левитан бедствовал, даже голодал, и деньги Третьякова оказались как нельзя кстати. Но главное, он поверил в себя. Впоследствии Третьяков уже не выпускал Левитана из поля зрения и редкий год не приобретал у него новые работы.
Однажды на передвижной выставке случился курьез. Александр III захотел купить картину, но ее уже приобрел Третьяков. Другую, третью, четвертую — тот же ответ. «Хотел купить, а купец перебил!» — недовольно бросил царь. Тогда организаторы выставок решили ничего не продавать до прихода государя. Но Третьяков тоже оказался не лыком шит — начал скупать полотна «с мольберта». «Бывало в декабре, когда художники всех толков потянутся через Москву в Питер к выставкам, — вспоминал Михаил Нестеров, — начнутся паломничества Павла Михайловича по мастерским, по квартирам, комнатам, «меблирашкам», где проживал наш брат художник». Наведывался к «старшим» — Васнецову, Сурикову, Поленову, Маковскому. Потом добирался до «младших» — Левитана, Коровина, Архипова, Пастернака. Звонил у подъезда и входил в дом — «высокий, «старого письма» человек в длинной барашковой шубе, приветливо здоровался, целуясь по московскому обычаю троекратно с встречавшим хозяином», — и прямиком направлялся в мастерскую. Там садился на стул и долго рассматривал то, что приготовлено к выставке. Если что-то выбирал, неизменно интересовался: «А уступочки не будет?»
