Третьяков был всегда немногословен и сдержан, никогда голоса не повышал. И только раз, по словам дочери Александры, вышел из себя и «тряс, держа за шиворот, десятника, когда два плохо вмазанных в потолке галереи стекла посыпались и могли поцарапать картины». В этот момент «он «пылил», глаза метали искры, брови становились дыбом, лицо краснело».
Семейный бизнес требовал неусыпного внимания. От состояния дел на Костромской мануфактуре зависела «покупательная способность» Третьякова-галериста. И Павел Михайлович часто наведывался в Кострому. Однажды отправился туда с женой и старшими девочками — десятилетней Верочкой и девятилетней Сашенькой, хотел показать им, что составляет основу благосостояния их семьи. «...Помню, как-то весной... папа взял нас с мамочкой на фабрику, — вспоминала Верочка, — останавливались в Ярославле, осмотрели все старинные церкви и на пароходе «Самолет» доплыли по полному разливу Волги, как по морю, до Костромы. Фабрика произвела на нас громадное впечатление: машины, как... сказочные драконы, шипели и наводили на нас почти что ужас... Помню большие избы и дома для рабочих, читальню, школы, больницы — все осталось в памяти как что-то грандиозное».
По мере врастания Третьякова в художественный мир его дом в Толмачах все более и более становился своеобразным культурным центром Замоскворечья. Здесь бывали Тургенев, Толстой, Чайковский, братья Рубинштейны. Но самыми желанными гостями считались художники. Павел Михайлович сам встречал их у дверей и вел к обеденному столу. Всегда серьезный и молчаливый, он вдруг оживлялся и говорил с друзьями-живописцами особенно любезно, как никогда и ни с кем. Художники посещали и музыкальные вечера в Лаврушинском переулке. Играла сама Вера Николаевна, и приглашались известные исполнители. Звучала музыка Моцарта, Бетховена, Мусоргского, а Василий Суриков «всегда тихо и звучно просил: «Баха, Баха, пожалуйста».
