«Все у нас переплелось: мои родители воспитывали дядиных сыновей, дядя ставил спектакли, в которых играл папа, мама держала дом и принимала живейшее участие в творческой судьбе брата и мужа. Время от времени, правда, кто-то из мужчин пытался вырваться из этого привычного круга...»
— Мне нравилось проводить время с дядей: притягивало мышление Георгия Александровича — логичное, жесткое, временами парадоксальное. Зажигательным был собеседником. Общение с папой, которого я очень любил, давалось сложнее — с ним приходилось долго углубляться в предмет, мучительно докапываться до сути. Надоедало, но недаром дядин сын Сандро говорил: «Преодолевай себя, не ленись беседовать со своим отцом — из него вытащишь такое!» Папа все переживал в себе, «снаружи» чаще отмалчивался или отшучивался. Поэтому я, нелюбопытный, долго не подозревал о его напряженной внутренней жизни, в которой нашли отголосок тяжелые события.
Он родился в семье священника, которому после революции в результате гонений пришлось с семьей переезжать с места на место. Женю, чтобы мог спокойно учиться, отправили в другой город к дедушке. Он долгие годы скрывал, что родители живы, и виделся с ними тайком. В конце тридцатых пришло известие: отец арестован. Вскоре его расстреляли, потом забрали и мать, она тоже сгинула в застенке. Папа тогда уже поступил в театральный техникум в Москве, перебивался кое-как, а к нему приехала младшая сестра, которой некуда было деться. Скрепя сердце брат, сам неприкаянный, пошел сдавать девочку в детский дом, сказав, что нашел ее на улице. Встретились они спустя годы.
Учась в театральном, отец вечно ходил голодным, во время дежурства в столовой прятал в карман пиджака котлету. Вместо носков покупал женские хлопчатобумажные чулки, экономил: чтобы, как износятся носок и пятка, подвернуть. Заболел малярией, изводили приступы, еще и фурункулез мучил. Выглядел так, что вахтеры на входе в общежитие перестали его узнавать, требовали предъявить студенческий билет.
Когда техникум преобразовывали в ГИТИС и папу туда не взяли — один из преподавателей, плохо к нему относившийся, заявил, что драматического актера из Лебедева не выйдет, — его, поскольку хорошо пел (у него был лирический тенор), направили в студию Камерного театра. Заведение это отличалось рафинированными нравами, и отец смутился: сам худой, в прыщах, одежонка изношенная... Решил сначала поработать, чтобы гардероб подновить и более или менее привести в порядок здоровье.
Устроился на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь», сначала разнорабочим, но постепенно освоил и другое производство. Мог там есть все, что хотел. Правда однажды украли зарплату, папа даже расплакался. Выздоровел, немного разжился деньгами, приоделся — и тогда уж в Камерный. Много перенесший в детстве и юности, отец, став актером, сплошь и рядом играл персонажей, в которых даже за комедийной маской чувствовались надлом и страдание.
