В тот вечер он впервые, похоже и сам того не заметив, упомянул в разговоре с Надей о жене: «Сидим мы с Анною, она счета мне какие-то тычет в нос, слезы размазывает, а я конверт этот с контрактом своим в кармане все пальцами тереблю... И про Савву думаю. Каково ему будет, если еще и я после Феди частную оперу брошу? Федору-то назад из Большого ходу не было — тридцать пять тысяч неустойки Теляковский ему загнул. Но сам-то я мог еще отказаться. Мог вернуться в частную. И сплоховал... На двести рублей твердого жалованья позарился. Страшно стало: вдруг Алешке моему, как и мне когда-то, в драных ботинках ходить придется».
Подписать пробный договор с Большим Коровина еще летом 1899 года уговорил сам управляющий московской конторой дирекции Императорских театров Владимир Теляковский, чуть раньше сманивший из частной оперы Шаляпина. А весной следующего 1900-го, когда Мамонтов все еще ждал суда, Владимир Аркадьевич, уже ставший главой всей дирекции, прислал Коровину на подпись новый контракт, на сей раз постоянный. «Эх, если бы не слезы эти Анины!» Если бы! Ах, коварное, коварное это «если бы». Да если бы Наде догадаться в тот вечер о сокрушительной силе, которую имеют над душой Константина Алексеевича слезы этой женщины, так многим казавшейся лишь тенью на задворках его блестящей жизни... Может, бежала бы она тогда же без оглядки из Охотина и не всматривалась сейчас с такой тоской в темноту за окном, не думала бы об одиночестве и расставании.
Отодвинув от стола мольберт, еще лоснившийся жирным блеском красок, Надежда Ивановна осторожно дотронулась рукой до блестящего самоварного бока. Горячий, вот-вот закипит. Толстый ломоть черного хлеба уже лежал наверху, на конфорке, грелся. Этой маленькой хитрости научил ее когда-то Федор Иванович: «Любая горбушка, Наденька, за минуту становится как пряник». Господи, ну почему у них с Костей все так нескладно вышло? Взять хоть Шаляпина: годы живет на две семьи, ездит из Москвы от Иолы Игнатьевны в Петербург к Марии Валентиновне, а потом обратно. И ничего! А Коровин не сумел...
Новый, другой Костя, не беззаботно-кокетливый, с каким она когда-то столкнулась на банкете, а задумчивый, чуть грустный, «охотинский», понравился Наде еще сильнее. После того вечера на крыльце о жене он при ней больше не вспоминал. И Надя начала надеяться, что призрак Анны Яковлевны рано или поздно и вовсе уйдет из их жизни. Теперь она и сама не понимала, как родилась и умудрилась прожить в ней столько лет эта глупая надежда. Сначала заполнявшая всю душу, потом все беспомощнее съеживавшаяся где-то в уголке, но всякий раз вновь оживающая после очередной незабываемой встречи.
