
В один из дней 1901 года в кабинет товарища председателя Императорского исторического музея явился с докладом секретарь: «К вам дама, Иван Егорович, предлагает картину для продажи». Забелин, увлеченный разговором с импозантным Сергеем Павловичем Дягилевым, только отмахнулся: «Опять мазня какого-нибудь родственника... Скажите, я не принимаю».
— А мне почему-то кажется, сегодня вас ждет нечто интересное, — заметил Дягилев, — мой дорогой неисправимый скептик.
— Что ж, мой дорогой оптимист, — в тон ему отвечал хозяин кабинета, — если вы правы, ставлю бутылку токайского, если же я — ставите вы.
— Идет! Давайте вашу даму.
Развалившись в креслах, Дягилев вставил в глаз монокль.
Вошла женщина лет пятидесяти, одетая небогато, но опрятно. Суть дела госпожи Сушковой, так она отрекомендовалась, состояла в следующем: по наследству ей достался портрет прабабки, помещицы Пензенской губернии Струйской, и она, находясь в стесненных обстоятельствах, хочет продать его. Струйская? Эта фамилия ни о чем не говорила Забелину. Ну вот, как знал, какая-то ерунда столетней давности. Он незаметно подмигнул своему гостю, мол, готовь, брат, токайское, но тут дама достала из ридикюля свежий номер «Невы». В газете сообщалось о выставке «Русская портретная живопись за 150 лет», которую готовит господин Врангель. В частности, он собирается представить публике забытого на целое столетие художника Рокотова.
При виде заметки Дягилев молча заскрипел зубами — это был камень в его огород. Ведь он и сам запланировал грандиозную выставку старинных русских портретов. Вот уже несколько лет ездил по музеям, посещал самые отдаленные дворянские усадьбы в поисках редких полотен. И вот этот дилетант и выскочка Врангель, не понимающий в живописи ровным счетом ничего, просто-напросто украл его идею! Ну да ничего, Дягилев еще возьмет свое.
Рокотов писал не только министров и вельмож, но и саму Екатерину II — причем государыня лично позировала Федору Степановичу во дворце в Петергофе. Другим художникам дозволялось лишь несколько раз взглянуть на нее во время прогулки или приема, и позже им присылались наряды и драгоценности, в которых надлежало изобразить императрицу. Иногда для пользы дела в ее парадные платья обряжали наперсницу царицы-матушки Марью Перекусихину и ставили позировать. Ну а уж угодить царственной заказчице было почти невозможно. И все же Рокотову это удалось, именно его портреты нравились Екатерине больше других. Рокотов писал и фаворита ее величества Орлова, ему было даже дозволено исполнить портрет мальчика, само существование которого тщательно скрывалось. Это был сын Екатерины и графа Орлова — маленький князь Бобринский.
Показав газету, дама заметила, что ее предложение непременно вызовет интерес господина директора, ведь портрет принадлежит кисти Рокотова. Еще и мошенница!.. Забелин приподнялся с кресла, чтобы пристыдить и прогнать нахалку, но сбоку донеслось тихое предупредительное покашливание.
— Если вы не против, нам бы хотелось ознакомиться с полотном.
Директор метнул на Дягилева яростный взгляд: что за глупая трата времени!.. Дама согласилась показать нынче же и, оставив адрес, уехала. Забелин, скрепя сердце, обещал прибыть следом.
— Мой дорогой, это же немилосердно! — простонал он, едва дверь за посетительницей закрылась. — Ехать для того, чтобы смотреть глупую фальшивку! По-моему, шутка затянулась! Кому, как не вам, знать, что нет больше неизвестных портретов Рокотова!
— А по-моему, стоит доиграть до конца. Я всегда так поступаю и выигрываю, — Дягилев уже надевал свой цилиндр. — Жажду составить вам компанию.
— Конечно, у вас дьявольское чутье, но тут, поверьте, оно вас подводит! Да и на дворе почти ночь!
...Из глубины полотна сквозь смутную золотистую дымку смотрели ее глаза — как два темных тумана. Печаль, гордость, нежность — чего только не читалось в них! Поздним визитерам даже не нужно было переворачивать холст в потрескавшейся старинной раме, чтобы прочесть подпись, — все и так ясно. Движимый каким-то странным чувством, Дягилев попросил принести еще свечей. В их неровном колышащемся пламени они смотрели на полотно, потеряв счет времени. «Русская Джоконда», «самая красивая женщина XVIII столетия» — вскоре фотографиями картины запестрели все газеты, репродукции продавались тысячами.