А я не понимала, что со мной происходит. Уедешь — а сердце щемит, за него-то больно. И ты ждешь возвращения, считаешь дни… Я просто плакала иногда, не понимала, что мне делать. Два с половиной года никто из его родни не знал никаких проблем, вся забота о Донатасе была на мне. И чем беспомощнее он становился, тем больше у меня к нему чувств возникало. Он был мне так дорог! Я и шутила, и смеялась, чтобы его развлечь, однажды колыбельную ему спела… Донатас говорил: «Ты меня спасаешь, я хочу быть с тобой до конца, до последних минут…» Однажды ночью я подошла к нему, а он холодный! Показалось, что не дышит, перепугалась... Такой человек был дорогой! Я Донатаса сперва жалела — увидела его глаза, грустные от одиночества, и прямо сердце остановилось. Потом он стал мне дорог, я видела в нем не Криса Кельвина или Вайткуса, а живого человека, который борется с разрушением.
Потом какая-то напряженность возникла между нами и его родными. Они спохватились, начали чаще его навещать. Семье стало неудобно — почему не они с ним гуляют? Кто это о нем заботится? По-видимому, им как-то надо было это объяснять окружающим. Да и расходы в связи с моим присутствием увеличились: я жила в квартире, значит, лилось больше воды, горело больше света, а это деньги.
Донатас мне свою банковскую карточку дал, и я ходила по магазинам. Но всегда писала подробные отчеты, сколько на ней было и сколько осталось, сохраняла все чеки — меня никто об этом не просил, мне самой это было надо. В соседнюю квартиру, к детям, я даже не заглядывала. Иногда он просил меня зайти, газеты положить, письма, а я отвечала, что это чужая территория и я туда не пойду.
Порой Донатас, сам того не понимая, подливал масла в огонь.
Лежу я, например, дома больная. Объясняю ему по телефону: «Не могу приехать. Я тебя заражу, ты сляжешь!» Пытаюсь за три дня вылечиться, пью антибиотики. Донатас все названивает, просит приехать: «Будешь лечиться у меня, я тебе дорогу оплачу!» — «Донатас, какие деньги? У меня температура под сорок!»
А во второй квартире, за стенкой, конечно, слышат, что он мне деньги сулит.
Все закончилось тогда, когда я сама себя преступницей объявила из-за этой телепередачи. И уехала, считая, что поступаю правильно. Позже мучилась, тосковала, не знала, что делать. Какой позор, думала я, — так подставить 90-летнего человека!
