Судьба этого актера замечательно сложилась в другом театре, а к нам он так и не пришел.
— С кем из знаковых для «Ленкома» людей у вас сложились хорошие отношения?
— Когда я пришел в театр на репетицию, Захаров распорядился: «Дайте текст Ивану Валерьевичу». Мне дали текст, а первая сцена в «Поминальной молитве» у Перчика с Леоновым. Мы оба вышли на сцену, и я чуть не умер от страха, но видать что-то убедительно сыграл. В молодости переживал: а вдруг известность не придет, денег не будет и вообще всю жизнь проведу в массовках! А с годами понял: Господи, какое же это было счастье играть в спектаклях с Леоновым, застать живую Татьяну Ивановну Пельтцер, выпивать с Всеволодом Дмитриевичем Ларионовым, колобродить по ночной Москве, да и вообще принимать участие в авантюрах Александра Гавриловича Абдулова.
— Что за авантюры?
— Спектакль «Бременские музыканты» Абдулов выкупил у театра и катал его по стране. Я играл ведущего Шута, с Александром Гавриловичем мы объездили все страны и континенты. Это называется «сколько сыграно, сколько выпито»! Он потом и фильм снял, пообещав: «Ванька, ты будешь играть свою роль». Но потом забрал ее себе, а мне досталась роль маленького охранника. Жора Мартиросян играл большого охранника, а я маленького. С удовольствием это вспоминаю. У Александра Гавриловича была куча всяких идей, он мог сказать: «Так, все, поехали сниматься, я тебе сцену придумал». Я интересуюсь куда. В Москве жара, все в шортах, в майках, у меня с собой нет ни денег, ни паспорта. Он командует: «Ерунда, едем». Сели в «Красную стрелу», мне достали место в СВ. Приехали в Питер, а там девять градусов, на нас смотрели как на городских сумасшедших, вокруг люди кутаются в теплую одежду, дождь идет. Мы сняли сцену и вернулись в Москву. Абдулов был легок на подъем, у него в день рождалось 118 планов, правда, если два из них воплощались, это было хорошо, потрясающе, гениально.
Опыт — это не только то, что дает успех, радость и признание. Благодаря «Ленкому» мне повезло общаться и работать с большим числом выдающихся режиссеров.
— Пришло время поговорить о них, поскольку в вашем послужном списке Эймунтас Някрошюс, Константин Богомолов, Деклан Доннеллан, Виктор Шамиров. Как с ними работалось?
— Прекрасно. Някрошюса кто-то прозвал мрачным литовским гением. Он был немногословен, но при всем при том оставался учеником Гончарова. Собираясь ставить «Вишневый сад», отсматривал всю актерскую Москву. Завлит «Ленкома» Юлия Владимировна Косарева посоветовала:
— Сходи к Някрошюсу.
— Где я, а где Някрошюс?
— Сходи.
Пришел, Эймунтас спросил:
— Вы у Гончарова учились?
Я говорю:
— Да.
И мы стали вспоминать Андрея Александровича. Он спросил:
— Если бы не я, а Марк Анатольевич «Вишневый сад» ставил, какую бы дал вам роль?
— Конечно, Епиходова.
— Почему?
— Мне так кажется.
Някрошюс долго пытался бороться со стереотипами, но в результате утвердил меня на Епиходова.
Еще в институте я написал шутейный трактат о режиссерах. Те, кто учился на курсе на режиссеров, ставили свои опыты на нас как на мышах. Режиссеры подразделялись у меня на подвиды как насекомые или животные: были те, которые мешают актерам играть, которые не мешают и не помогают и которые помогают. Последних набиралось меньше всего, называл их вымирающим видом. Захаров помогал. У меня складывалось ощущение, что внутри он проигрывал все роли, правда, не по Станиславскому. Там актер может рассказать всю биографию героя, чем занималась его прабабка, какие у него болезни, но это совершенно не помогает играть. А Марку Анатольевичу достаточно было бросить какую-то фразу, любимой была: «Посмотрите на надпись «выход» над амфитеатром, и чтобы глаза поголубели, и музыка заиграла» — и не требовалось больше ничего объяснять. Как-то раз в институте репетировали отрывок, Захаров предложил:
