В Москве папа поступил на высшие режиссерские курсы к самому Мейерхольду. Но сделаться режиссером ему было не суждено — мама отговорила его от творческой профессии, и он пошел учиться на инженера-строителя. Думаю, мама ревновала папу — возле режиссеров всегда же какие-то артистки крутятся. А вообще любовь у родителей была настоящая. До сих пор сохранились интимные записочки, которые они друг другу писали — с виньеточками, цветочками. «Кошечка моя, вернусь сегодня в семь», — у папы был очень красивый почерк.
Однажды родители пришли в Художественный театр на спектакль «Три толстяка», где я, студент, играл трусливого гвардейца, а Вячеслав Невинный — продавца воздушных шаров. В конце первого акта он на связке шаров сначала прилетал в торт, а потом оттуда взмывал вверх, под колосники — на глазах изумленной публики и моей мамы. Чтобы исполнить это, Вячеслав Михайлович надевал цирковой корсет, трос перекрывался шарами и зрители его не видели. Но мама понимала, что это сложнейший трюк, и отец мне потом рассказывал, что в антракте она плакала, видимо, предвидя мою тяжелую актерскую судьбу.
Мама не хотела, чтобы я был артистом. После войны она сильно хворала и мечтала, чтобы я стал врачом. Как, например, хирург Бориса Ливанова в фильме «Степень риска». Очевидно, Ливанов лично знал великих медиков — Петровского и Вишневского, и между актером и образом не было никакого зазора. В фильме есть сцена: нянечка, подавая хирургу стакан чая, говорит: «Ручки у вас золотые, золотые ручки!» Но мамина мечта не сбылась — у меня были другие планы.
Каждое лето родители вывозили нас с братом Валерием на дачу. Это была халупа при солидных казенных домах — маленький сарай, который папе разрешили приспособить под жилье. И там одна из дачниц, интеллигентная старушка, устраивала детские спектакли. Между двух елей натягивалась бельевая веревка, через нее перекидывалось одеяло — это был занавес. И я играл муравья в басне Крылова «Стрекоза и Муравей»: «Ты все пела? Это дело: так поди же, попляши!»
