Мой гнев улетучился в ту же секунду. А ночью я все трогала его лоб: не простудился ли, несмотря на «профилактику»...
Трезвенником Жора не был, но и болезненным пристрастием к алкоголю никогда не страдал. Мне по сей день приходится слышать:
— Эх, мог бы еще жить и жить, если бы не водка...
А когда начинаю возражать:
— Да откуда вы взяли, что Жора был алкоголиком?! — изумляются:
— Как?! Он же сам рассказывал!
Это правда — наговорить на себя Жора мог.
Приезжаем на «Мосфильм». Вот-вот начнутся съемки, а исполнитель главной роли не в состоянии горлышко бутылки боржоми к краю стакана пристроить — трясутся руки.
— Я ж ничего не сыграю, — скулит, — в картину с условием взяли: до первого срыва. Сейчас получу под зад коленкой...
— Да я неделю не просыхал! — тут же начинает сочинять Жора. — И тоже думал: все, не остановлюсь. А теперь — смотри! — как огурец.
Я отвожу мужа в сторону:
— Жор, ну зачем ты на себя наговариваешь?
— Да ладно тебе, Танюрочка! От меня ж не убыло, а человеку, видишь, сразу полегчало. Взбодрился, повеселел. Сейчас знаешь как сыграет!
Опустить себя, чтобы другой мог подняться, — это было в его обыкновении.
Дни Георгия Буркова сократила не водка, а его неспособность обернуть сердце хотя бы самой тоненькой защитной пленкой. Каждый раз, когда в Театре имени Пушкина шел спектакль «Иван и Мадонна», я давала себе слово: «Не буду стоять за кулисами во время главного монолога Жоры, уйду в гримерку». Но каждый раз оставалась. Жора играл старого солдата, которого через много лет после войны находит награда. И вот он произносит монолог о погибших друзьях, о том, что кого-то не смог спасти, кому-то не помог. По пепельно-серому, искаженному болью и страданием лицу текут слезы... Взрослые сильные мужики в зале тоже плачут — вместе со старым солдатом.
После спектакля Бурков сидит в гримерке, бессильно свесив руки между колен. Бросаюсь к нему:
— Жора, ну нельзя же так себя рвать! Пощади сердце, давай поживем еще хоть немножечко...
Он поднимает глаза:
— Ты не беспокойся, Танюрочка, где можно, я себя берегу. Но тут обмануть нельзя. Никак нельзя, понимаешь?
Только вот моментов, когда Жора «обманывал», было очень мало. На этом они сошлись с Шукшиным. А еще на каком-то особенном, трепетном отношении ко всему живому, совестливости и чувстве вины. В одном из дневников Жора оставил такую запись: «Добрый ли я? Многие скажут, что да, добрый. Тем более что это закреплено за мной самим Шукшиным. И все же это не так. Или не совсем так... Просто мне стыдно. За что? За кого? А ни за что и ни за кого. Или за все и за всех. Вот что роднит меня с большинством, делает народным — беспричинный и беспредметный стыд. Вот и любят меня за то, что мне, как и большинству, стыдно жить».
