К очередному юбилею Волчек в редакции подготовили разворот, богато проиллюстрированный фотографиями именинницы. В ту пору я выписывал «АиФ» — получил свежий номер, сижу листаю. Дошел до юбилейной публикации, и взгляд сразу уперся в снимок: «Батюшки, так это же я! В гриме Волчек и с патефоном в руках...»
На съемках «Вечного зова» я чуть не погиб. Работали над эпизодом, где жандармы выслеживают и хватают Федора Савельева, когда тот несет еду прячущемуся на утесе старшему брату-большевику. Федора играл Вадик Спиридонов, Антона Савельева — я. Отсняли финал, где мой герой выходит из укрытия со словами: «Не троньте парня, сволочи! Вот он я!» — и отпустили отдохнуть. Сел в стоявший на крутом берегу пазик — лицом к речке, спиной к кабине — и стал читать. Вдруг слышу, водитель — он был из местных — завел мотор. Спрашиваю у него:
— Федя, ты куда?
— Да вот, — говорит, — сейчас сдам задом к компрессору — колеса подкачаю.
Пазик потихоньку начал сдавать. Я продолжаю читать, но через мгновение будто кто-то толкает в бок. Поднимаю глаза и обнаруживаю, что автобус висит на краю обрыва. Оборачиваюсь к Феде:
— Ты руль-то выверни, а то... — и вижу, как он выскакивает из автобуса и уносится прочь.
В ту же секунду автобус заваливается на бок и кувыркаясь катится вниз, к реке. В голове мелькает мысль: «Надо попробовать выбраться через окно», но что-то удерживает. Я начинаю бегать по полу, стенам и крыше автобуса как белка внутри колеса. Внизу, рядом с водой, — небольшая отмель, на ней-то пазик и замирает вверх колесами. В тишине слышу звук льющейся жидкости — и перед глазами встают кадры из какого-то фильма, в ушах стучит: «Бензин! Сейчас рванет!» Выбираюсь через окно наружу, а ко мне уже несется вся съемочная группа во главе с режиссерами Усковым и Краснопольским. Ощупывают руки-ноги, спрашивают, не терял ли сознание, не кружится ли голова. Чуть ли не на руках затаскивают наверх, и там, глядя с обрыва на перевернутый пазик, холодею от ужаса, представив, что попытался бы выбраться, пока автобус кувыркался. Переломало-перемололо бы как в мясорубке.
Уняв внутреннюю дрожь, стал вспоминать, что уберегло от смерти. Явившийся на долю секунды и принудивший остаться в салоне образ все время ускользал, и вдруг — стоп-кадр, а в нем — лицо бесконечно любившей меня маминой единокровной сестры, тети Липы. Она отрицательно покачивает головой, словно хочет сказать: «Не делай этого!» И вот уже будто слышу ее окающий говорок: «Валерко-о, ты крошечки-то доеда-ай! Они тебе жи-изнь спасут». Выходит, действительно спасли.
Мои родители были глухими. Папа потерял слух в шестнадцать лет после того, как переходя зимой Оку, провалился в полынью. А маме было всего пять, когда сильная простуда дала осложнение на уши. Отец разговаривал так хорошо, что непосвященный мог и не заметить его изъяна, а мама говорила протяжно, будто пела, помогая себе жестами и душой: «Кто та-ам в малино-ово-ом бере-ете / С посло-ом испа-анским го-ово-орит?»
