Когда чудесным образом ему это удалось, он смог вымолвить два слова:
— Юра умирает.
Адмирал ответил:
— Я вышлю пенициллин, — и прислал свой самолет со спасительным антибиотиком. Его тогда уже изобрели, но он был абсолютно недоступен для простых советских смертных. Шестьсот рублей стоила одна ампула — сумасшедшие по тем временам деньги, на них в Ташкенте можно было купить полгрузовика хлеба!
А мне вливали по три ампулы в день.
Ташкентских светил медицины отец притаскивал одного за другим — тщетно. Спас меня ссыльный, тихо трудившийся в санатории чудо-доктор Соркин, оказавшийся крупнейшим в мире педиатром-ортопедом. Гэбэшники за каждым его шагом следили, но папа, имея большой вес в Азии, сумел договориться и с этими су...ми проклятыми. Привезли к нам седого человека в очках и с бородкой — чистый доктор Айболит. Изумительная личность! Академик шести академий, премий международных тьма, а он все как-то так стесняясь, бочком-бочком, с улыбочкой. Как только дожил до почтенных лет с таким отношением к жизни?
Словом, этот скромный еврейский гений поставил верный диагноз, отвергнув саркому и туберкулез кости, сказал, что малейшая травма кости и сустава может закончиться ампутацией ноги до самого основания, и закутал меня в гипс от подмышек до пят, как мумию.

Потом мне шесть раз меняли гипс, но только Соркин делал это мастерски: как профессиональный скульптор, так, что нигде ничего не давило, не чесалось. А главное — боль прекратилась сразу! Я попросил Мастера расписаться на его шедевре и впервые заснул спокойно. Но через несколько месяцев вдруг наступило состояние совершенного кошмара, я сходил с ума, впадал в истерики и не мог объяснить — отчего. Бросились на поиски опального гения, оказалось, что гипс просто мешал интенсивному росту организма. Но Соркина уже забрали в Москву лечить ребенка какого-то цековского члена, так что мумифицировал меня на этот раз перс Массумов, тоже ссыльный и талантливый.
И меняли гипс регулярно, чтобы росту не мешать.
Свободную от гипса левую ягодицу мне пенициллином всю искололи, началось рожистое воспаление. Но колоть продолжали — в это кровавое месиво. Шевелиться было нельзя, поэтому четыре раза в день меня поднимали на простынях, и мама смачивала всю материю вдоль и поперек камфорным маслом — становилось легче.
В первой своей публикации я сказал, что меня спас Дюма, и не соврал. Мама спасла мне жизнь, а Дюма — разум. Читал и читал «Трех мушкетеров» бесконечно, и не только Дюма, но и своего возможного деда Золя, и многих других. То, что выжил, вернее сказать — ожил, было чудом. Совершенным и безоговорочным.
И это чудо свершилось силой материнской любви. Мама не отходила от моей постели два года ни на минуту. Год я провалялся загипсованный, но как только спала высокая температура и сознание вернулось, я не увидел маминых слез, а услышал: «Юрка, только не жалей себя! Жалей папу, жалей меня». Это великая фраза, великая...
Тем более не сюсюкал со мной отец. Поняв, что угроза жизни миновала, объявил: «Так, хватит изнывать от безделья. Мы все продали и потратили на твое лечение — давай помогай зарабатывать». Пока я еще лежал, папа заказал мне в театре пюпитр, который ставили на постель, и я стал расписывать ткани. Уже упоминал, что мама была балериной, ребенком она сажала меня в коляску и брала с собой на репетиции. За то время, пока вылез из коляски и пошел в школу, успел понять, что все прекрасное в жизни рождается в муках, за видимой легкостью и красотой — тяжелый труд, пот и слезы.