В том театре, в который я пришел в 1995 году, тебя на служебном входе встречала пожилая женщина, которая говорила: «Здравствуйте, Саша» или «Здравствуйте, Александр Юрьевич, вот ваш ключик». Они, эти тетушки, знали всех артистов, знали всех работников, откладывали почту, которая приходила на твое имя... Сегодня на этом месте контрольно-пропускной пункт, взрослый суровый мужчина в черном костюме, у которого еще и кнопка от турникета, который теперь стоит перед входом, как на режимном объекте, и этот человек вправе открыть тебе проход или нет: «Вы куда? А как ваша фамилия? Какой вам ключ нужен?» Это точно уже не дом. Дом — это когда тебя знают и когда ты знаешь соседей. Театр Моссовета перестал быть таковым. Вроде там те же люди, только теперь у них другие глаза, они по-другому общаются, здороваются. Заметил на спектакле, что в коридоре какие-то актуальные темы артисты стали обсуждать, понизив голос, почти шепотом, как будто боятся, что их услышат... Неприятно. Раньше говорили громко — по гримеркам не прятались и не шептались. Другой театр, совсем не тот, в который я пришел.
Думал, роман с театром закончиться не может. А оказывается, ошибался! Может быть и иначе. Двадцать семь лет отдал, а тебя отрезали, хотя ты народный, у тебя своя публика, ты что-то сделал в этом мире. Это все сейчас не работает.
— Вы к таким обстоятельствам относитесь философски или переживаете?
— Переживаю философски. (Улыбается.) Я жалею. Жалею, что эту ситуацию вряд ли уже можно изменить и нужно мириться с тем, что это надолго, если не навсегда.
— Почему же тогда вы говорите, что до конца останетесь в Театре Моссовета?
— Потому что так решил. Могу играть на разных площадках, есть приглашения разные, но останусь в Театре Моссовета. Хочу увидеть, к чему этот развал приведет, хочу быть свидетелем...
В ожидании мне есть чем занять себя — начинается новая «болезнь», «Маскарад». Будем углубляться в мир Лермонтова и Пушкина. Уже сейчас начинаем откапывать там «демоновское» начало — и искать Пушкина у Лермонтова, Лермонтова в Пушкине.
— Вы уже в церкви получили благословение? Вы же туда ходите перед тем, как приступить к сложной роли.
— Пока не ходил. Просил благословения на Джекила и Ричарда. Там и там многократно звучит: дьявол, дьявол. Здесь такого нет, но что-то потустороннее, безусловно, есть. Поэтому скоро схожу к батюшке.
— Как у вас происходит погружение в роль? Вы что-то выписываете?
— Выписываю, подчеркиваю, выношу за скобки, помещаю в скобки, мараю бумагу.
— Процесс поиска — это для вас удовольствие?
— Да! Я очень люблю это. Очень! Когда ты этот замочек начинаешь расковыривать и открывать, это самое прекрасное. Сейчас идет поиск мотивации у будущего Арбенина. Она вроде бы понятна, но это только кажется. Передо мной чистый лист. Даже знаю заранее, что скажу режиссеру: «Слушай, не знаю, как это читать...» И хотя ты в профессии 30 лет, слова не цепляются друг за друга, они тебе чужие, руки висят как плети, ноги неправильно ходят. Но постепенно руки и ноги на место встают и слова начинают звучать более органично. Что-то находится, начинает получаться. Так рождается роль, но это долгий и кропотливый труд.
— Как управлять своим организмом, своей энергией? Мне вообще кажется, что искусство — картины, книги, музыка, кино и тем более театр — это про энергию.
— Так и есть. Мы недавно сидели дома, смотрели картины, и я сказал: «Смотри, какая энергичная картина». Она как будто разговаривала с нами своими красками, своими тенями, оттенками...
Конечно, театр не может быть неэнергетичным. И энергия не в крике, не в резких вставаниях, подъемах и падениях, а в собранности твоего внутреннего механизма и в его энергоемкости. Ты выстреливаешь в тысячный зал и должен его пробить через 15—20 минут после начала. Всегда есть этот момент разгона на энергетическое подавление зрительного зала. Потому что в зал приходят люди со своими интересами, ссорами, радостями, печалями. Они садятся в кресло со своей жизнью, и хорошо, если их удается из этой жизни выдернуть, увлечь и заставить идти за собой...
— Но как?
— Есть способы. Если коротко — это энергетический выплеск в зал. Даже если разбирать Ричарда, его первый монолог длится минуты четыре, и за это время ты должен рассказать историю и заставить людей несколько по-другому на тебя посмотреть. Первые минуты — физически это очень тяжело, я весь мокрый, потому что начинаю энергию вдавливать в зрительный зал. А когда прошли эти первые минуты и тебе что-то из этого удалось, потом уже легче: зал по-другому дышит, слушает. И может быть, уже не увидишь у людей горящий экран телефона перед лицом.
