— Александр Юрьевич, я общаюсь с вами и понимаю, что вы абсолютный мамонт, вы из того практически ушедшего поколения, из прошлого...
— А знаете, за это спасибо! Да, я из прошлого — из прошлого века, к сожалению или к счастью, не знаю. Я горжусь тем, что меня так воспитали, что научили уважать старших, что преклоняюсь перед талантом, что уважаю людей за дело, а не за бла-бла, что я такой, а не другой. У нас всех есть какие-то мелкие предательства, но в глобальном смысле никого не предал, никогда ни о ком не говорил плохо за глаза. Есть мои нравственные устои, мои традиции, которые не позволю никому нарушать. Есть традиции моей семьи. Это было в момент звездной болезни забыто, но давно восстановилось и сейчас приобрело четкие очертания законов, которые соблюдаются в моей семье. Есть «красные линии» — модное ныне выражение, — которые не надо переходить. Этим горд, и мне нравится, что близкие меня понимают... У нас, как у всех, все бывает, бывают разные споры, но главное — не теряется уважение.
— Уважение в семье больше, чем любовь?
— А что такое любовь? У меня нет ответа. У меня, может быть, есть ответ на вопрос, что такое влюбленность. А вот что такое любовь, не могу вам сейчас сказать. Скорее всего — да, это уважение!
Возможно, смогу об этом точнее сказать в 80 лет, если доживу. Но и то вряд ли, если я почти в шестьдесят не могу на него ответить...
— Что поменялось в вас к шестидесяти годам?
— Вы знаете, никогда не думал, что можно постареть. Я чувствую себя на сорок, а не на шестьдесят. Но в зеркало утром смотрит другой человек. И жалко только одного: что так стремительно пролетело время. Понимаю, что еще в запасе есть какое-то количество разгона, но мне иногда обидно, что я не могу в данный момент отдать то, что у меня есть.
— Вы знаете, какие ассоциации у меня возникают, когда я читаю расписание спектаклей Театра Моссовета и все реже и реже вижу там вашу фамилию? Мне кажется, что вы «боинг», в котором летят десять пассажиров, хотя могли бы несколько сотен. Это очень расточительно.
— Жаль, что этим не пользуются на полную катушку. Я же прекрасно отдаю себе отчет, что мне физического хождения по мукам осталось лет десять, и потом уже можно писать мемуары. И сегодня мой театр как-то расточительно относится к тому, что я мог бы дать, чему бы мог научить. Приходится это искать на стороне. Да! И вот это как раз обидно, очень обидно. Но се ля ви, такова жизнь.
— У известных людей особенная жизнь, их везде узнают. С ужасом представляю, если бы я была на месте популярного человека, это было бы жестким испытанием. А для вас узнаваемость — тяжелая ноша или радость?
— Зависит от ситуации. Вот поехали мы со второй половиной за всякими нужными мелочами в магазин, где бываем раз в три недели. Набрали всего много. Я в капюшоне, в кепке, в очках. Кассирша пробивает товары, уткнувшись носом в ползущую ленту: стиральный порошок, отбеливатель — всю эту фигню. И вдруг услышала мой голос, подняла голову: «Это вы?! Можно прикоснуться?» — и берет меня за руку. Я улыбаюсь, радуюсь.
Или вот недавно приношу в мастерскую телефон и даю его мастеру: «Мне надо стекло заменить». Мастер сосредоточен на телефоне, рассматривает его, оценивает, спрашивает: «Какое вы хотите?» — и называет варианты. Я отвечаю. Он узнает по голосу, поднимает глаза, улыбается, рад. Я сейчас говорю о нормальных, душевных проявлениях к тебе со стороны обычных людей. А бывает и нездоровая реакция. Особенно в соцсетях.
— Раньше вы были более нетерпимы к навязчивым поклонникам и поклонницам.
— Нетерпим и сейчас. Избегаю ненужного внимания. Давно не выхожу после спектакля из театра через служебный вход, откуда выходят другие артисты. Не люблю, когда меня таскают за рукав. Не люблю, когда просят фотографироваться, — начинаю чувствовать себя неловко и злиться. Не люблю, когда меня растаскивают. Не люблю излишнего внимания. С другой стороны, тоже парадокс — иногда этого внимания со стороны людей не хватает и начинаешь думать: «А время-то, время ушло, Александр».
— Вы серьезно?
— Не очень. Но надо понимать, что ты сам так закамуфлировался, что и не узнать. Бороду вон отрастил и выглядишь не так, как люди привыкли тебя видеть десятилетиями.
