— Зачем? Это тяжелая пьеса, она сегодня может прозвучать несколько неуместно, скользкая тема...
Я упирался:
— Хочу! Не могу объяснить почему, но хочу вот этого для себя. Кажется, что-то понимаю в Ричарде, но понимаю умозрительно, хочу понять его пластикой, хочу понять, что им может двигать, где границы дозволенного и недозволенного, как оправдать его перепады настроения, хочу понять, чего в нем больше, каких желаний, где его «стоп», хочу примерить на себя «его одежду», что такое для него его физическое увечье...
Ты начинаешь своего героя открывать постепенно. Задаешь себе вопрос: «Почему человек решает судьбу брата в течение двадцати минут?» Ищешь ответ с режиссером. Мы с Ниной Чусовой бесконечно читали, читали и говорили, спорили, обсуждали. Слава Богу, с ней через какое-то количество месяцев сложились доверительные отношения. С новыми людьми медленно сходишься, но проходит время, и начинаешь говорить на одном языке. Сначала мы были как два отдельных государства, которые общаются через границу, и вдруг эта граница исчезла. И тогда уже вместе начинаете нащупывать: «Подожди, вот в «Генрихе VI» есть другой монолог Ричарда, давай почитаем». И он действительно более точен, чем в «Ричарде III». И тебе открывается смысл. Забираешь монолог, вписываешь его в нашу редакцию, потому что кажется, что он более четко объясняет, почему герой совершает те или иные поступки, которые заложены автором в пьесе. Почему такой колоссальный счет к брату Кларенсу. Брат получал больше, а Ричард — ничего. Несправедливость! А в монологе из «Генриха», который мы забираем, звучит фраза, кое-что объясняющая: «Нет братьев у меня — не схож я с ними».
Идут репетиции, а мы все пытаемся разгадывать ребусы пьесы. Хотим понять, почему после сцены с матерью во втором акте все летит в тартарары, как будто Ричард сознательно идет, летит к своему концу. Мы репетировали с замечательной Ольгой Михайловной Остроумовой сцену проклятия во втором акте. Ольга Михайловна говорила: «Нет, я не могу понять, как можно проклинать своего сына и желать ему такого страшного конца!» Мы этот кусок долго мяли, мяли и вдруг прозрели: как можно проклясть сына, человека, который переступил все границы? Его же надо сначала раскрыть, каким-то образом обмануть, он слишком внутренне закрыт. Он уже в таких доспехах, что проклинай не проклинай — ему все равно. И вот мать его расположила, заставила посмотреть на нее как на близкого человека, и вот тогда уже это совершенно неожиданное: «Будь ты проклят!» И после этого у Ричарда нет никаких сдерживающих факторов, ведь все предали, последний человек. А дальше все уже летит в бездну. И когда ты это для себя разгадываешь — я не говорю о том, верен наш разбор или нет, но лично для меня, по моим ощущениям, — что-то становится ясно, и для зрителя становится понятной природа зла и то, почему Ричарда ничего не сдерживало и не было никаких моральных границ.
— Для чего вам нужны такие роли, которые вас выворачивают наизнанку физически и психологически?
— Мне интересно этим заниматься, вскрывать, исследовать, создавать. А вот ходить марионеткой в кукольном театре мне неинтересно, я уже об этом говорил.
— Когда вы играете такие сложные роли, какие ощущения до и после спектакля?
— Самое страшное время — до спектакля, с пяти до семи вечера. Это просто мука адова, когда приближается час икс. Ты как маятник. Ни с кем не разговариваю. Хочется скорее начать.
А когда все закончилось — это кайф. Самый лучший момент в «Ричарде», когда поднимаешься по лестнице на финальную мизансцену. Спектакль сделан, как — судить зрителю, от тебя уже ничего не зависит, впереди только поклоны. После спектакля сажусь в машину без сил, но с чувством выполненного долга — как там в «Бременских музыкантах», «последним вышел петух, изрядно ощипанный, но не побежденный». Пока 40 минут в машине едешь, волей-неволей все прокручиваешь в голове снова и снова: что получилось, что не очень. Просто так не отпускает. После спектакля часа три не могу заснуть, пока адреналин не схлынет...
