— У тебя нож?
— Да, подходите ближе!
Надвигаюсь на них, руки из карманов не вынимаю. Испугались, стали потихоньку отходить.
В молодости, в Ереване, меня часто звали на драки, я умел высоко прыгнуть и ударить ногой, например в челюсть. Как-то прыгнул и таким ударом вырубил самого здоровенного. Драка скоро закончилась, а парень не встает. Я начал трясти его, лупить по щекам. От ужаса, что убил человека, чуть не умер. Наконец он открыл глаза — и матом меня! А я обрадовался! Ругайся, бей меня, только вставай, родной!.. Со временем драться перестал: надоело, кураж пропал. Вообще по-другому взглянул на собственную жизнь.
Лет до тридцати восьми я был таким кавказским фраером: любил погулять, пригласить друзей в ресторан. За столом тамадой был. Часто ходил в долгах, но жил широко, считая, что мне можно — я же гений. Конечно, «Каштанку» замечательно приняли, «Бирюка» показывали на Берлинском кинофестивале. Но однажды, когда работы не было уже лет пять, мне под утро приснился сон о том, что я рядовой в общем-то режиссер и нечего выпендриваться. А я-то думал — не меньше Эйзенштейна, Довженко... С тех пор переменился, из легкомысленного кавказца превратился даже в семьянина. Правда, как и раньше, плачу? за всех в ресторане, даже если друзья сопротивляются, деньги даю тому, кому нужны. Но это же нормально — помочь, хотя для женатого человека, возможно, не очень? Жена, естественно, недовольна, а что я могу поделать?.. Кстати, сон тот я увидел в 1979-м, а спустя два года снял «Полеты во сне и наяву», очень важный для меня фильм.
— Почему, как вы думаете, эта картина стала знаковой для позднего советского времени?
— Она возникла в трудный период. Мне, конечно, предлагали про сталеваров, про шахтеров, производственные драмы всякие — отказывался... Жена, бедняжка, терпела безденежье, ведь я пять с половиной лет не снимал. Пять сценариев зарубили: три на нашей Киевской студии имени Довженко, два на «Арменфильме». Слишком остро, слишком будоражило меня все это, понимаете ли.
«Полеты...» о том, как человек мается в отсутствие настоящей свободы. Большинство моих картин сняты для филармонического зрителя, ни о какой широкой публике я никогда не думал. Но тут понимал: фильм должно увидеть как можно больше народу. Потому что речь там идет не только обо мне. Это был ком в горле у творческой и научной интеллигенции: как жить в такой стране? И если бы мой гражданский возглас не услышали, зачем было снимать?
Не стал сам работать над придуманным сюжетом, позвал одного из лучших сценаристов — Виктора Мережко. Мы с ним видели в главной роли Никиту Михалкова, на него Мережко и сценарий написал, замечательно получилось. Но я прочитал и сник: герой вышел не таким, каким его представлял. Он оказался плутом, старающимся выжить, выкрутиться. Я даже решил отказаться от съемок. Жена переживала: денег нет, а муж опять ерепенится.
И тут я случайно увидел по телевизору сцену из фильма Татьяны Лиозновой «Мы, нижеподписавшиеся». Действие происходило в поезде, персонажи разговаривали, а один — это был Олег Янковский — сидел за столиком и резал лимон. Мне он так понравился! Вроде персонаж и есть там, в купе, и нет его среди этих людей, и главное, это происходит одномоментно. Отсутствие присутствия. Вот, думаю, мой герой, Макаров. Тут же понял, какую интонацию, какой посыл сделаю в фильме, отойдя от сценария, повторяю — хорошего сценария, но не ставшего моим. Спрашиваю жену:
— Знаешь этого артиста? Хороший?
— Что значит «хороший»? Это Янковский!
Вспомнил, что отрывками видел еще «Тот самый Мюнхгаузен». Звоню Мережко:
