Класса до восьмого я старательно учился, а потом расслабился: неинтересно стало. Новый классный руководитель, он же директор, вечерами ходил по городу и высматривал школьников, которые чем-то не тем занимались. На меня глядел с подозрением: учится плохо, хулиганистый. И однажды на очередном родительском собрании заявил: «Если Балаян так будет учиться и дальше, станет пастухом». Мама вернулась домой в слезах. Зачем было говорить такое при всех? Ее было жалко, а слова директора, который мстил мне за свободолюбивый нрав, я воспринял с юмором.
— В чем ваше свободолюбие выражалось?
— Одевался, например, как стиляга: буклированный пиджак, зауженные брюки. Кок делал. Естественно, не в школе, а после занятий, вечером. В основном выглядели стильно приезжие из Москвы, Еревана, Баку, а из местных — наверное, я один. Для меня одеваться так было естественным, нравилось — модно же, а люди воспринимали подобный вид как вызов, хулиганы задирали, могли побить, поскольку их обычно оказывалось больше. Но я им отвечал. Маме трепал что-то, мол, упал и тому подобное. И продолжал ходить пижоном. У друга Эрнеста имелся блатной родственник, и однажды, когда к нам в очередной раз пристали, Эрнест объяснил: «Э, алле, если еще раз...» Парни поняли, с кем придется иметь дело, и перестали меня дергать.
К окончанию школы я получил три переэкзаменовки: по алгебре, геометрии и тригонометрии. Было настолько стыдно, что не пошел на выпускной, а уехал в Баку на соревнования по волейболу. Потом с удивлением узнал, что на вечере кто-то кому-то признался в любви, кто-то с кем-то ушел после танцев... Все это пролетело мимо меня. А экзамены сдал по блату: мама сходила к учителю и попросила поставить сыну тройки.
— Куда же вы с такими оценками собирались пойти?
— Лет с шестнадцати часто слышал от одноклассников, что буду артистом. К тому времени я из тихого мальчика превратился в общительного парня, смазливым к тому же был. И сам уверился, что у меня одна дорога — на сцену или в кино. А я никогда себя в актерстве не пробовал, в самодеятельности не участвовал. Зато понты были: стану, мол, артистом.
Мама, кстати, поддержала. Она сама замечательно пела, когда жили в селе, участвовала в любительских спектаклях. Помню, сижу в первом ряду на коленях у тети Кнарик, мама прямо передо мной играет мужскую роль, а наш сосед — ее врага. Вижу, как целится в мою маму... Звучит выстрел, она падает!.. Я спрыгиваю с тетиных коленей и со слезами лезу на сцену: «Мама! Мама!» Она прижимает меня к себе и тоже плачет. Дают занавес. Это был мой первый сценический выход.
И вот, не имея никакого актерского опыта, я подготовил монолог Отелло, басню, еще что-то и поехал поступать во ВГИК. Явился туда в середине августа, узнал, что экзамены окончены, ну и — назад. В Степанакерте главным администратором местного театра был мой дядя, я и устроился туда актером-статистом. Роли — «кушать подано» и тому подобное.
На четвертый день сижу в полутемном зале, смотрю репетицию. Режиссер кричит из своего кресла во втором ряду: «Я же тебе, дурак, сказал: нельзя так разговаривать! Давай заново». Потом другому: «А ты чего смотришь, бездарь? Ты-то как играешь?!» Ну, думаю, вот она — моя профессия! Говорю дяде:
— Знаешь, хочу быть режиссером.
— С чего это?
— Сидишь командуешь, а тебя все слушаются.
Дядя засмеялся, а я уже все решил.
— А что еще вы знали о профессии режиссера кроме того, что он командует?
— Ничего. Но стал читать книжки о режиссуре, собирался поступать. Тут в степанакертский театр приехали из Еревана — искали исполнителя на главную роль в фильме «Дорога». Отправился на пробы. На главного героя не потянул, предложили роль второго плана. «Не надо», — сказал дядя, и я послушался. Но режиссеру Степану Кеворкову запомнился, он был еще и председателем Союза кинематографистов Армении. Я приехал к нему просить направление во ВГИК на режиссерский факультет, а он посоветовал: «Поступайте здесь, в Ереване, нам потом будет легче перевести вас в Москву».
