Я долго был на площадке легкомысленным человеком. Помощник звал работать, а я отнекивался: «Да ладно!» На «Леди Макбет...» шептал Павлу Лебешеву, оператору: «Паш, надоело, три часа дня. Скажи, что невозможно продолжать — свет не тот». — «Ты чего?! Нам доснять надо». И все-таки сворачивались. Это Алексей Герман говорил своим: «Пока не снимем, никуда не пойдем!» Я наоборот: «Заканчиваем — поехали в ресторан!»
— Не люблю снимать кино, точнее мне скучен сам процесс. Извольте, видите ли, ждать, когда выглянет или уйдет солнце или что-то еще. В голове-то я весь фильм уже снял... Поэтому на площадке у меня — сплошная импровизация.
«Теперь, Олег, — говорю Янковскому, идущему в кадре спиной к камере, — наклонись и сорви травинку... И пойди еще медленнее». Мысль о травинке пришла мне в голову сию минуту, ни в сценарии, ни на репетиции ее не было. Актеры знали про мои импровизации и легко приспосабливались к этим неожиданностям.
— Вы вспоминаете детство?
— Оно, как ни странно, было счастливым: меня все в селе гладили по голове, целовали, кормили. Шла война, а я объедался. А все потому, что мой отец первым из селян погиб на фронте. Он меня так и не увидел, знал только, что у него сын: я родился в апреле 1941-го, а папу забрали в армию еще раньше. Не стало его летом 1942 года.
Мама была врачом, одна на пять деревень. К больным ездила на коне и с пистолетом, к счастью, он ей ни разу не пригодился. Когда вечером возвращалась, с лошадиного крупа свисали куры, фрукты и так далее — благодарность молоденькой докторше от пациентов. Перед отъездом к больным мама сцеживала молоко, но его все равно не хватало, и меня кормила грудью еще тетя Кнарик, жена маминого брата, тоже воевавшего: их сын родился на две недели раньше меня. Молока хватало на двоих.
После войны, зимой 1948-го, мама снова вышла замуж, и мы уехали в Грозный. Я не мог пойти в школу, поскольку не знал ни одного слова по-русски. Отчим у себя в карабахском селе был учителем русского и литературы, а мама родилась и до шестнадцати лет жила в Баку, так что оба прилично знали язык. Стали дома учить меня говорить по-русски и решили, что пойду в школу в следующем году. Ребята во дворе разговаривали на русском, в общем, я довольно быстро его выучил. Кстати, в школе хорошо учился, с похвальными грамотами. Из Грозного мы переехали в Степанакерт, когда я был в четвертом классе. Тогда вообще уже «гхекал». «Какой Балаян? — спрашивал кто-нибудь. — Который говорит «гховорю»?»
На улице я носился вместе с новыми приятелями, выше всех лазал по деревьям, летал на «тарзанке» и кричал, подражая Тарзану. А в школе учился на отлично, меня даже выбрали председателем совета отряда. Правда месяца через три, что ли, в классе случилось происшествие.
Я сидел за одной партой с девочкой Анжелой, крупной, не по годам физически развитой. В тот день, о котором пойдет речь, писали сочинение и посреди тишины Анжела пукнула. А я возьми и обзови ее: «Композитор» — все засмеялись, с тех пор так и звали. Однажды слышу во дворе школы, что наш классный руководитель похож на Гитлера. Он и правда был похож. Еще иногда вскидывал руку, на которой осталось всего три пальца, и растопырив их, выкрикивал: «Пионер должен учиться на пять!» В общем, парень-второгодник брякнул про учителя и Гитлера, а я повторил ребятам в классе.
На следующий день наш классный вызывает меня к доске. Выхожу.
— Балаян, на кого я похож?
Сразу все сообразил:
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— На кого я похож?
— На себя похожи...
— Точнее!
— Я не понимаю...
Меня — в пионерскую комнату и закрывают на ключ. Оказывается, соседка по парте, которую я назвал композитором, нашептала преподавателю, с кем я его сравнил. После уроков он отпирает пионерскую, влетает и тянет меня за ухо: «На кого я похож?!» Классный мне так ухо вытянул, что мама испугалась... Я носил на школьной форме «погоны» — две красные полоски, которые полагались мне как отличнику и председателю совета отряда, а «Гитлер» их с меня на линейке снял. Но больше всего под пыткой вытягивания уха я боялся того второгодника: проболтался бы — он избил бы меня вусмерть.
