— Все что угодно, у тебя вон какой английский!
— А ты что там делать будешь? — спрашивает она.
— Ха, — говорю, — английский все знают, а рисовать мало кто может.
Уехали пятнадцатого января 1989-го. В Вену. Я сидел в самолете у иллюминатора и смотрел вниз. И вдруг кончилась черная земля, кончилась как по линейке, и — зелень. А по радио объявляют: «Мы пересекли границу Советского Союза». У меня было ощущение как у собаки, которая потерялась и вдруг...
— Ты так замечательно вспоминаешь те годы. Ностальгия?
— Живя в России, я все время думал о пароходах, имея в виду: как же мне попасть туда, в дальние страны? Я не был антисоветчиком, мне было глубоко плевать на политику, просто хотел уехать. Когда зашел в троллейбус и увидел Марину, вся маета закончилась. Я эту тему закрыл. Думал уже только о Мане. А потом она мне сделала предложение руки и сердца, и мы отправились в дальние страны вместе.
— У Иосифа Бродского есть знаменитые стихи, которые все кому не лень цитируют: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать...»
— Нет, это не мой случай. Да и сам Бродский так и не собрался на Васильевский остров.
— Два года назад ты написал его портрет, который скоро переедет в Петербург и займет место в музее «Полторы комнаты». Ты ведь писал его с натуры.
— С натуры, но — по памяти. С Бродским я познакомился где-то году в 1993-м или 1994-м, когда он приехал на два дня в Бостон к моему приятелю Леве Левитину, университетскому профессору. У Левы и остановился и в первый же вечер выступил в его доме, где собралась большая компания любителей поэзии, а на следующий день в другом месте. Признаюсь, поначалу Бродский мне увиделся этаким брюзгой, всех он подкалывал, со всеми спорил. Суровый, во всем и во всех сомневающийся. Кто-нибудь что-то скажет, обязательно оспорит — нет, это не так... А потом я вгляделся немного пристальнее и сообразил: просто поэт очень хорошо относился к своим друзьям, в данном случае к Леве, с большой любовью. А вот чужие... Ему надо было сначала как-то свыкнуться с их присутствием, с теми, которых не знал. А компания в Левином доме собралась тогда довольно большая и разношерстная — человек десять-двенадцать.
На следующий вечер снова встретились. Я в то время какие-то стихи Бродского уже читал, хотя признаюсь честно — не особый ценитель и любитель поэзии, и они мне нравились. Нравился его ритм, будто он берет и краской забивает холст, попадая именно туда, куда надо. И в тот раз, в доме у Левы, поэзию Бродского я воспринял именно так. А в некоторых стихах даже создавалось впечатление, что он вбивает краску в холст молотком.
Я сидел, слушал и запоминал его лицо, движения, интонации... Ведь что обычно первым отмечаем, встретив незнакомого человека? Глаза! Именно глаза! А у Бродского в лице главными были рот и мимика. И это было что-то особенное, с подобным я встретился впервые.
— Тебе-то самому не хочется еще раз увидеть Питер, Васильевский остров? Ты ведь так и не был там после отъезда?
— Нет, не был. Мы вот разговариваем с тобой — легко, весело. А вспоминать все это — нелегко.
