— Словом, художник — профессия серьезная?
— Серьезнее не бывает. Но приходится играть дурачка, чтобы не сойти с ума. Расскажу интересную вещь: когда я появился на подводной лодке, там все было серое-серое, это же военно-морской флот — серые корабли на параде и внутри все серое, металлическое. Короче, камера пыток, в которой жарко и пахнет соляркой. Через год, может меньше, перед уходом в Сирию наша лодка оказалась единственной, где дизели были покрашены в цвет слоновой кости. Мой дизель, за который я отвечал, всегда сиял чистотой, я его все время протирал, протирал. А потом взял и украл краску, которой красили адмиральский катер — слоновую кость, и покрасил собственный дизель. Всем нашим понравилось! Парни побежали, раздобыли красной, синей краски. У нас в распоряжении имелось много всяких труб, я и их покрасил. Одна, воздушная, стала синей, гидравлика — красной, масляные трубы — желтыми. За ночь мы покрасили весь свой отсек. Наутро заглянул механик и витиевато выругался, я понял: испугался. Следом пришел командир. Посмотрел, посмеялся. Так в плавание и ушли — разноцветные.
— Когда художественная специальность стала тебя кормить?
— Кормить полноценно она меня стала недавно, а поить — с самой первой попытки. С той, австралийской, в 1969-м, когда мои акварели напоили пивом не только меня, но и весь пароход!
— В твоей жизни юмор играет большую роль...
— Да, это — главное. Когда мы с женой Мариной отправились в эмиграцию, первым пунктом стала Италия, и там оказалось все достаточно сложно, но многочисленные истории, происходившие с нами, были освящены большой долей юмора. Я даже работы свои продавал в Риме парадоксально-юмористически. Взял этюдник и пошел на улицу рисовать. Работа не шла — не получалось, и все. Уже хотел было все замазать... Бежит мимо какой-то итальянец и на бегу, жестикулируя, кричит: «Куплю твою картину на обратном пути» — и час называет Думаю, ну, раз хочет... И стал дописывать. Итальянец не обманул — вернулся и деньги вручил.
— Как вы жили накануне отъезда?
— Я тогда окончательно решил, что не хочу работать ни в каких институтах, ни в каких конторах рогов и копыт, а хочу работать для себя. Очень часто, как бы это лучше объяснить, я «подвешивался», то есть отдавал в какую-то контору паспорт, оформлялся, и кто-то официально под моим именем получал деньги, а я сидел дома и писал картины.
— Удавалось на эти «писания» жить?
— Еще как! Примерно за год до отъезда художникам разрешили продавать картины на улицах в специально отведенных местах. Да и вообще атмосфера тогдашнего Питера — шел 1987 год — сильно изменилась: такое ощущение возникло, словно ворота открылись. Ко мне явился старый дружок Серега и сказал, что будет продавать мои картины на Невском. Я ему сначала — натюрморты, то да се. Он просит: «Слушай, хватит всякие цветы совать! Ты мне бабу голую сделай!» И притащил голландский почему-то плакат со знойной латиноамериканкой: копна иссиня-черных курчавых волос, капризный рот и неприступный взгляд. Просто прелесть какая секс-бомба. Дева выходила из воды и была одета... нет, раздета в белую мокрую мужскую рубашку. «Напиши, — потребовал Серега, — картину маслом». Так у нас родилась операция под кодовым названием «Баба в болоте». Первую картину продали за пятьдесят рублей. Ушла со свистом в течение пятнадцати минут после появления на Невском. Весь следующий день Серега требовал еще таких же баб. Я упирался, но тяга к легкому заработку оказалась сильнее.
