Я вышла и подумала: «Ну, ошиблась немножко. С Чеховым как-нибудь разберемся, потом». Результатов коллоквиума ждали долго. Наконец объявили: «Дубровская — два». Я поняла: это конец. Побежала на кафедру актерского мастерства, но войти не решилась. За дверью стоял дикий ор. Владимир Владимирович Иванов, набиравший наш курс, кричал:
— Вы не будете диктовать, кто должен у меня учиться! Я этого не потерплю!
— А я говорю, что ноги Дубровской не будет в училище! — орал Этуш.
Препирались довольно долго. Наконец Владимир Абрамович хлопнул дверью, а я проскользнула внутрь. Иванов сидел весь красный, и с ним был какой-то мужчина. Он посочувствовал:
— Девушка, в декабре Соловьев будет набирать курс во ВГИКе. Попробуйте к нему.
— Не хочу я во ВГИК, хочу сюда!
Добрые люди посоветовали взять справку у врача — что якобы нездорова, чтобы пересдать злополучный коллоквиум. Я ее раздобыла и опять пришла к Этушу. На сей раз он не ограничился билетом, задавал такие вопросы, ответы на которые среднестатистическая абитуриентка знать не могла. Например «В каком стиле работал Евгений Вахтангов и что такое фантастический реализм?» Пытался доказать Иванову, что я — полный ноль. В результате объявил, что возьмет меня, «потому что товарищи надавили», но условно. В сентябре нужно пересдать. И я все лето готовилась.
Выступая на собрании студентов в первый день нового учебного года, Этуш вспомнил обо мне: «Тут такие абитуриенты поступают... Такое рассказывают! Что «Шинель», оказывается, Чехов написал!» Все загудели и стали показывать на меня пальцем: это она такое сказала! Я чуть не провалилась сквозь землю.
В течение года приходила к нему несколько раз. Временами казалось, что придется бросить институт, не выдержу прессинга, сойду с ума! От Этуша пряталась. По коридорам передвигалась короткими перебежками, даже в туалет. А Владимир Абрамович все время твердил: «Ты учишься здесь условно». И только в конце первого курса передал через Иванова, что больше о литературе и истории театра разговаривать со мной не будет.
А с третьего курса я стала получать именную стипендию... Этуша. Спонсоры института и некоторые знаменитые артисты помогали одаренным студентам. Еще через год Владимир Абрамович поставил одноактный дипломный спектакль со мной и Андреем Барило, хотя уже давно этим не занимался.
В «Щуке» ходили легенды о буйном нраве ректора. Якобы он мог ударить непонятливого студента и даже швырнуть стулом, поэтому Барило был на стреме. И когда на репетиции Этуш вдруг встал со стула, выпучил глаза и пошел на Андрюху с поднятой рукой, тот отскочил с криком:
— Не смейте меня бить!
Владимир Абрамович застыл. Лицо сразу изменилось, стало по-отечески добрым.
— Миленький, да с чего ты взял? Как я могу? Просто хотел показать характер персонажа!
Постепенно мы подружились. В Театре Вахтангова вместе играли в трех пьесах. Этуш всегда приглашал меня на день рождения, и было забавно сидеть за одним столом с патриархами российского театра — Верой Васильевой, Владимиром Зельдиным, другими великими стариками. Госпремию за спектакль «Дядюшкин сон» Владимир Абрамович отмечал в ресторане втроем — со мной и Машей Ароновой. Он играл до самого конца. Только этим и жил. Иногда мы под руки выводили его на сцену.
— Наверное, Этуш всегда был к вам неравнодушен. Просто поначалу симпатия проявлялась в несколько причудливой форме.
— Не знаю. Я его помню и люблю. Правда, к этой любви раньше примешивались ужас и отчаяние. До сих пор не понимаю, как можно получать удовольствие от того, что беззащитная девочка рыдает от твоих вопросов?
Но Владимир Абрамович — непростой человек, у него были своеобразные отношения не только со мной, но и, например, с Михаилом Александровичем Ульяновым. Они недолюбливали друг друга и постоянно пикировались. Наверное потому, что были слишком разными. Ульянов — широкий, эмоциональный. Говорят, одно время он крепко выпивал. А Этуш не пил и всегда был «правильным». Много лет проводил политинформации в театре, которые Михаил Александрович упорно игнорировал.
