В школе я учился неплохо, но хромало поведение — обожал смешить ребят. Дневник был красным от замечаний, мама ругалась: «В каком месте у тебя шило? Вытащи уже его!»
Когда учился в пятом классе, родители решили развестись. Не ладилось у них. Мама встретила другого мужчину, он позвал замуж.
— Мы с тобой и сестренкой уедем, — объясняла мама, — это не очень далеко, сможешь навещать папу когда захочешь.
Вдруг говорю:
— Нет, мам, я останусь с отцом.
Мама потеряла сознание...
— Она что, не могла заставить, вам же всего одиннадцать-двенадцать лет было?
— Нет. Переубеждать бесполезно, заставить тоже, я же упрямый. Во-первых, сыграла роль мужская солидарность. Все-таки мама уезжала с новым мужем и моей сестренкой, а папа оставался один. А во-вторых, как это бросить класс, друзей?
В Шахтах новости разлетаются быстро, все соседи уже знали, что семья наша распалась. Бабки во дворе приставали с дурацким вопросом: «Леш, а кого ты больше любишь — маму или папу?» Я не отвечал, поскольку любил обоих. На выходные и каникулы ездил к маме за сто пятнадцать километров. Отец уже не работал по причине инвалидности. По вечерам во дворе играл с мужиками в домино, заканчивалось часто выпивкой. Я за него страшно переживал и однажды предложил: «Давай ты какое-то время поживешь в деревне у своих сестер? У них полно забот, поможешь».
Чувствовал: в городе он погибнет. В деревне отец ходил на рыбалку, чинил калитки, строил беседки, просто помогал по хозяйству, в общем, был при деле. И сестрам хорошо, и он духом воспрял. Встретил там женщину, в которую был влюблен еще до армии, они сошлись и до конца дней были вместе.
В Шахтах папа теперь бывал нечасто, и я жил один, сам себе хозяин к огромному ужасу школьных педагогов. Те не понимали, как меня урезонивать, ведь даже родителей в школу не вызовешь.
— А что с вами было не так?
— С одной стороны, учился прилично, без троек. Знаменосец, участник всех турслетов, стоял в почетном карауле у Вечного огня, играл Деда Мороза на школьных новогодних утренниках. Плюс к тому уже был чемпионом города по плаванию. А с поведением по-прежнему дела обстояли хуже некуда. Вот для примера история.
В 1976-м, кажется, случился по весне очередной съезд партии, выступал Леонид Ильич Брежнев. Он был уже совсем плох, не говорил, а буквально мычал.
Учеников старших классов обязали речь генсека слушать по радио на политинформации. Вела ее наша классная руководительница. Ее муж занимал крупный пост в городе, а муж моей двоюродной сестры работал у него шофером, так что я знал всю подноготную этой семьи: и как чиновнику с торговых баз привозят тюки тканей и коробки с колбасой, тогда как в магазинах — шаром покати.
С трудом порой сдерживался, чтобы на очередном уроке не выпалить классной руководительнице: «Что вы нам тут про коммунизм рассказываете, как жить стало хорошо, вам-то может и стало, а остальным — нет». Она чувствовала мою неприязнь и побаивалась, как бы чего не ляпнул. «Никульников, — говорила, — буду ставить тебе четыре по истории (она вела этот предмет), только не приходи на урок».
Но вот прогулять доклад Брежнева, которого я ненавидел как воплощение лживой системы, не дозволялось никому. К началу политинформации я опоздал. Влетел, когда в классе уже стояла звенящая тишина и радио выдавало первые фразы «исторической речи» дорогого Леонида Ильича. Классная руководительница прошипела: «Садись!»
