Конечно, все видели, как муж похудел и осунулся, но расспросами и ахами-охами не докучали. Лишь однажды, гуляя по парку, встретили местного плотника, который, покачав головой, заметил: «Эх, Владимирыч, как же тебя скрутило-то!» Когда подходили к корпусу, Никита спросил:
— Слушай, а может, все-таки у меня рак?
— Нет конечно, — ответила я. — Откуда?
И спокойным деловым тоном привела десяток аргументов, что никакого рака у него быть не может. Никогда ни до ни после так талантливо и убедительно я не играла.
Держала себя в руках огромным усилием воли. Ведь даже поплакать не могла. Едем как-то после репетиции, Никита говорит:
— Сейчас номера меняют, но в ГАИ большие очереди. Отложим до следующего года, людей поменьше будет.
Киваю:
— Да, конечно.
А у самой к горлу подкатывает ком, потому что знаю: следующего года для него не будет. Или лежим вечером в кровати, делаю вид, что читаю, а сама смотрю на Никиту и думаю: «Он со мной последние недели, может, даже дни...» Почувствовав, что к глазам подступают слезы, быстро отворачиваюсь.
Муж часто острил:
— Так боюсь боли, что если бы попал в плен, сразу бы всех выдал.
Я поддакивала:
— Это точно.
Даже подхватив легкую простуду, он сразу укладывался в постель и начинал капризничать. А в последние месяцы открылся для меня совсем с другой стороны, поражая мужеством, с которым переносил и боль, и страшную одышку, и жесткие последствия химиотерапии.
В Щелыкове мы пробыли всего полторы недели. Муж слабел с каждым днем, нужно было возвращаться в Москву. Никита хотел сам вести машину, но я настояла, чтобы нас отвез шофер из дома отдыха. Согласно заведенной традиции, провожать отъезжающих вышли все, кто еще оставался. Никита под гром хлопушек и крики «До следующего лета!» лихо вырулил на дорогу, ведущую к трассе. Но за территорией дома отдыха сразу уступил место водителю. На съезде с Садового кольца снова сел за руль, подъехал к дому, припарковался, снял «дворники» и зеркала, которые в то время часто воровали. Это была его последняя поездка на любимых «жигулях».
