— Сегодня о Жванецком говорят как об одном из первых стендаперов и родоначальнике всего этого движения. А стендап — это, по сути, исповедь. И артисты часто очень жестко проходятся по ближнему кругу — мужьям, женам.
— Любая критика со стороны Миши, любой юмор — это было с огромной любовью к людям.
— Но вы сами говорили, что если неидеально приготовили борщ, случайно где-то закрыли кота или не так сделали замечание сыну, — это все сразу пишется и рассказывается...
— Все равно это было не жестко и не хамски. И это была литература. Я никогда ничего обидного не слышала про себя, ни разу. Поэтому у нас никогда не было кровавых разборок или ругани. Она всегда была какая-то странная и начиналась с банальщины, а потом нарастал нервный накал, который требовал разрядки. Необходимо проораться, мы же оба южане.
— Кто громче орал?
— Ну конечно я. Впадала сразу в истерику. Я, эмоциональная, держала-держала себя в руках, а когда чувствовала, что меня переполняет и слеза подкатывает к глазу, просто тупо начинала истерику — орала, кричала. На следующий день все было замечательно. Кстати, Михалыч всегда полз первый извиняться, даже если виновата была я. И сын это перенял.
— Что Михаил Михайлович считал важным донести сыну?
— Он с четырех лет разговаривал с ним как со взрослым. Я видела маленького ребенка, который завтракал какой-то сосиской и смотрел безумными глазами на папу, а тот что-то серьезное ему вещал. Я Мише говорю:
— Аккуратно, ребенок не все понимает.
Он так удивлялся:
— Ты уверена?
— Ну это дети, у них такие мозги, они не все понимают, когда ты им говоришь взрослым языком, надо чуть-чуть спуститься.
И он пытался спуститься, и объяснял Мите какие-то важные и полезные вещи. Иногда я настоятельно просила Михалыча о чем-то важном с сыном поговорить, потому что тот папу слушался: «Когда ты будешь говорить с ребенком, скажи, что надо есть не только макароны, пельмени и сосиски, а надо еще какие-то овощи и фрукты, это витамины».
И Миша ему очень серьезно вещал, это было просто настоящее выступление с лекцией. Я видела перепуганного ребенка с сосиской. А потом спрашивала у него:
— Что ты понял из папиной беседы про витамины?
— Я знаю, где больше всего витаминов. В яичнице с сосисками!
Другая беседа была про то, как прекрасно делиться. Потому что Митя не очень любил делиться чем-то с кем-то. Игрушками на детской площадке — нет. Мы его боялись водить на общую детскую площадку. А едой он не делился категорически! Это была катастрофа. И мы его учили, чтобы он делился хотя бы с папой. Я варила, например, четыре сосиски и говорила: «Иди, предложи папе».
— Папа, ты будешь сосиску?
— Конечно, спасибо! Какой ты добрый, какой ты щедрый!
Это все озвучивалось. Ребенок не отходя от папы кричал: «Мама, вари еще одну сосиску!» — и так было все время.
Михалыч беседовал с Митей насчет женщин, насчет мамы. А самые серьезные беседы были насчет честности и образования. Когда сыну исполнилось 13 лет, Михалыч написал произведение «Имей совесть и делай, что хочешь!», он посвятил это Мите. Вчера я слушала интервью сына Дмитрию Борисову на Первом канале, там он сказал: «Я эту фразу отца помню с детства, но я ее не до конца понимал. Мне казалось, она дает некую свободу, а сейчас я осознал, что она дает больше ограничений. То есть ты свободен в пределах своей совести».
— Дмитрий окончил продюсерский факультет ГИТИСа, к этому он пришел не сразу: после школы поступил на психолога, но, не закончив обучение, бросил институт. Как отец к этом отнесся?
— Это была катастрофа. Я Митю уговаривала: «Сначала закончи, а потом решай, куда идти дальше». И, слава богу, я его не уговорила, потому что это было нужно не для него, а чтобы не расстраивать папу. Я пыталась навязать это Мите. Я не понимала, что у человека сложится своя жизнь. Когда у нас с Митей было самое жесткое выяснение отношений, моя подруга посоветовала: «Знаешь, выбери, кто ты: строгая мама-учительница или его друг. Поверь мне, эти вещи несовместимы». Я выбрала дружбу, и, как ни странно, мы прошли через все вот это подростковое дерьмо вполне терпимо.
