— А Зельдин не раздражался, когда к нему подходили на улице, просили автографы, здоровались?
— У него вышла книга «Моя профессия: Дон Кихот». И после спектакля к нему всегда выстраивалась очередь. Он, отыграв трехчасовой спектакль, еще полтора часа потом подписывал книги. Очень-очень любил зрителей, уважал всех. А каким он был внимательным!
Например, придешь в театр с новой прической, никто ничего не замечает, все бегут мимо как сумасшедшие: «Здрасте, Ольга Михайловна». А Владимир Михайлович, даже когда уже плохо видел, обязательно остановится, возьмет за руки и скажет комплимент: «Олечка, как-то ты сегодня очень хорошо выглядишь, что-то в тебе изменилось, у тебя, кажется, новая прическа». Я не верю своим ушам — ну как он заметил?
Он был человеком советской закалки. Так и говорил: «Я советский человек, очень люблю, когда человек человеку друг, товарищ и брат, люблю нашу бесплатную медицину, наше образование». В девяностых мы выступали с творческими встречами, в зале сидят богатые люди, очень солидные.
— Владимир Михайлович, — прошу я, — не говорите здесь про советскую власть, это надо уже забыть.
А он говорит:
— Как это? Я так думаю и всегда буду об этом говорить.
В конце выступления обязательно читал свое любимое четверостишие Маяковского: «Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом! И кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо».
Эти строчки Маяковский писал, будто бы зная, что на земле появится такой человек, как Зельдин. Кстати, когда-то, на заре туманной юности, он даже видел Маяковского. Это четверостишие пронес через всю свою жизнь. И главное, люди, аплодируя, вставали в этот момент, и неважно, были они за советскую власть или против, были они богатыми или бедными, они все чувствовали, что Зельдин говорит истинную правду и от души. Поэтому его так любила публика. Это было какое-то непостижимое доверие...
Зельдин ушел из жизни раньше своей любимой жены. Думаю, Вета не собиралась умирать вслед за ним, какие-то планы строила. Но такие люди не живут друг без друга, и она через три месяца умерла. Они постепенно превращались в одно целое, хотя вроде бы были очень разными. Но когда люди так любят друг друга и столько живут, а они были вместе пятьдесят с лишним лет, это случается. Это была лебединая верность. Их уже нельзя было представить друг без друга. И когда он ушел, она просто ушла следом, иначе и быть не могло...
— У него была еще одна подруга в театре — Нина Афанасьевна Сазонова...
— Да, они очень были дружны. Мы, молодые актрисы, все гадали, почему Нина Афанасьевна так и не вышла замуж, а Владимир Михайлович рассказывал об их молодости: «Соберется молодежь. Красавицы останутся в одиночестве, а все мужчины вьются вокруг Нины Афанасьевны». И обязательно добавлял: «Она могла бы выйти замуж сто тысяч раз, потому что в любой компании, где были молодые, длинноногие и модные девчушки одна краше другой, Нина Афанасьевна была королевой. Через секунду все забывали этих красавиц и неотрывно смотрели только на нее. Я тоже подпал под ее обаяние, она такая веселая, такая энергия в ней потрясающая, такая радость жизни».
Однажды Зельдин пригласил Сазонову на свидание. Помню, как он с юмором рассказывал, как однажды увидел ее в шляпке с вуалеткой неподалеку от театра в сквере, она везла детскую коляску с маленьким Мишей: «Я позвал ее на свидание, а она не пришла. Так наш роман и не состоялся». И все время над ней подтрунивал:
— Эх, Нинка, Нинка, не пришла на свидание в вуалетке.
— Да какая там вуалетка? — смеялась Сазонова. — Володя, ты всю жизнь такой красавец, к тебе страшно было подойти.
— А я вот влюбился в тебя, но ненадолго, конечно.
И хотя они были большими друзьями, иногда у них бывали и стычки. Нина Афанасьевна, как всегда, на репетиции стала выговаривать режиссеру Борису Щедрину: «Вы мне не объяснили, как здесь надо действовать. Я не понимаю!» Зельдин смотрел-смотрел, как она заводится, а потом с иронией сказал: «Ну, знаешь, Нина, за такую зарплату, которую ты получаешь, можно было свое актерское хозяйство и дома разложить!»
— Вас тоже с Сазоновой связывала большая дружба...
— С Ниной Афанасьевной мы почти сразу подружились, особенно сблизились в последние годы. Она — отдельная большая глава моей жизни. Самое сильное впечатление и самый большой урок — и творческий, и чисто человеческий — я получила от нее. Выдающаяся актриса. Она любила театр, он был ее домом до последнего вздоха. Она много помогала нам, молодым артистам, и с квартирами, и с телефонами. «Помоги талантливому, бездарность сама прорвется», — любила повторять Нина Афанасьевна.
