— Да, а еще готовим этюды с воображаемыми предметами.
— А я вот принес пьесу, называется «В добрый час!». Сейчас прочту вам сцену, попробуем ее сыграть.
Он выбрал сцену на троих, прочитал текст несколько раз. Спросил: «Запомнили?» И вызвал меня, Инну Гулую и Виталия Ованесова. Мы были молодыми и отчаянными, вышли и что-то изобразили. Эфрос сказал: «Хорошо. А теперь давайте разберем, кто и что здесь делает». И стал подробно рассказывать о взаимоотношениях героев. Потом предложил: «А теперь попробуйте это сыграть». Мы вышли и через две реплики замолчали, хотя знали текст. Потому что кроме текста есть еще внутреннее наполнение. Эфрос подытожил: «Вот чем теперь будем заниматься».
Выпускники студии были востребованы, кто-то по окончании уехал работать в провинциальные театры, меня, Инку Гулую, Витю Ованесова и Брониславу Захарову оставили в Центральном детском.
Вскоре Александр Хмелик принес к нам пьесу «Друг мой, Колька!». Мария Осиповна поручила поставить ее Эфросу. Текст был довольно сырой, Анатолий Васильевич многое там переделывал. Но больших ожиданий с этим спектаклем не связывал. В тот момент он параллельно ставил пьесу Брехта «Сны Симоны Машар» в Театре Ермоловой, как сам писал позже, был зациклен на этой работе, волновался, как брехтовская драматургия прозвучит впервые в Москве. Но получилось так, что брехтовский спектакль Эфроса не пошел, а «Друг мой, Колька!» неожиданно выстрелил. Спектакль гремел на всю Москву, на него ломились зрители. Школьная история пионервожатого, который стал настоящим другом ребятишкам с непростыми судьбами, смотрелась свежо и необыкновенно эмоционально. Старшую пионервожатую, стервозную, ненавидящую детей, потрясающе играла Антонина Дмитриева. На премьеру пришел Леонид Утесов, который высказался так: «Этих ребят переиграют только собаки». Позже пьесу экранизировали, но я в картине не снимался, был уже староват для роли Кольки.
Эфрос проработал в ЦДТ десять лет, выпустил множество успешных спектаклей. Мы его боготворили, откликались на любые вызовы, даже если приходилось играть пятилетних детей, как в «Цветике-семицветике».
— Как Анатолий Васильевич работал? Как относился к актерам?
— Это был уникальный по скромности, по человечности художник. Ему не требовалось орать на актеров, он настолько подробно разбирал роли, так виртуозно владел этим искусством, что все понимали его с полуслова. Эфрос очень ценил этюдный метод. В свое время, предположим, репетировал «Чайку» и вдруг обращался к мужчине-актеру: «А теперь ты будешь Ниной Заречной». Этой методике научила его Кнебель. И она давала потрясающие результаты.
На вечерние репетиции Эфроса стекались коллеги со всей Москвы, иногда в зале сидело по двести человек. Актеры обожали его разборы, этюды, учились открывать в себе новое, неожиданное. Саша Калягин как-то признался мне, что тоже к нам приходил и удивлялся: «Вы настолько бодро участвовали в этюдах после того, как отыграли спектакль вечером. А я однажды перепугался: вдруг Эфрос сейчас возьмет и вызовет меня на сцену, я же там с ума сойду!»
Настал момент, когда Любимов пригласил Эфроса в Театр на Таганке ставить «Вишневый сад». Играли первачи — Высоцкий, Золотухин, Демидова. Спектакль получился оригинальным и отличался по эстетике от постановок Любимова. Естественно, Юрий Петрович его не принял. Кончилось, мягко говоря, недопониманием. Прошло время, у Любимова случился юбилей. Эфрос позвал Козакова, Грачева и меня пойти поздравить Любимова. Тот принимал гостей в присутствии труппы, которая сидела на полу на расстеленных газетах. Эфрос произнес:
