— Почему вас не взяли во ВГИК ни Сергей Соловьев, ни Марлен Хуциев? Они вам не говорили, что в вас не так?
— Сергей Александрович Соловьев сказал честно: «То кино, которое ты хочешь снимать, уже никому никогда не будет нужно, — и смешно добавил: — Знаешь, я сейчас девочку принял из поселка в Якутии. Она мне сказала, что вообще ничего в жизни не видела и ни одного фильма не смотрела. Она ничего про кино не знает. Но вот она будет режиссером, а твое время ушло».
Если Сергей Александрович сразу мне сказал, почему меня не берет, то Марлен Мартынович Хуциев гораздо позже. Зато он настойчиво и на протяжении долгих лет пытался рассказать, почему меня не взял. Возможно, он делал это из-за чувства вины, хотя вины не было. Больше того, наоборот, это было счастье, что я не попал ни к нему, ни к Соловьеву на пять лет, будучи взрослым человеком, а пошел на двухгодичные курсы, где на втором курсе уже стал снимать свою картину... Короче, все было хорошо, но, видимо, в Марлене Мартыновиче сидело неизбывное чувство вины, потому что он, вручая мне приз за режиссуру, говорил: мол, ошибка всей его жизни, что я пришел, а он не понял, и так далее.
Потом я давал какое-то интервью и рассказывал историю поступления-непоступления, и Хуциев мне позвонил и сказал: «Ты неправильно рассказываешь, это все по-другому было», — и долго излагал мне свою версию. Он несколько раз звонил по этому поводу, все время придумывая какие-то новые перипетии, и все время предлагал: «Давай встретимся с тобой, выпьем, поговорим». Но как-то я стеснялся (потому что где Марлен Мартынович, а где я) и отказывался выпивать с ним и вспоминать, почему у нас не получилось совместной истории.
— Скажите, а почему получилась совместная история с Владимиром Мотылем, который стал вашим педагогом в режиссуре? Он же был совершенно отдельный и очень непростой человек.
— Он действительно был отдельный. Я вам расскажу. Насколько я знаю, меня в свою мастерскую хотел брать и Владимир Меньшов, он мне это сказал. А еще рассказал: «Володя Мотыль так хотел тебя, что я решил тебя уступить».
Мотыль мне очень нравился как человек и как режиссер. Он не смешивался со средой, существовал отдельно. Был поджарым, подтянутым, с чуть брезгливым выражением лица. Не подпускал к себе близко, но я как-то и не очень лез и вообще считал долгое время, что он меня не очень любит. Потом выяснилось, что это не так, но ощущение у меня сложилось именно такое. Как-то я видел, как он живо обсуждает работы моих однокурсников и очень сухо комментирует то, что делаю я... А потом он мне сказал очень важную вещь: «Вам это не нужно. И вообще, запомните на будущее, вам не нужно никого слушать, вам нужно слушать только себя». Мне было очень странно слышать это от него, потому что я ожидал совсем другого, а это было обнадеживающе и приятно.
— К кому вы прислушиваетесь? Кто может дать вам совет, чье мнение вы цените, чье мнение имеет для вас вес?
— Для меня, естественно, имеет вес мнение моего работодателя Антона Андреевича Златопольского. И оно имеет вес не только потому, что он мой начальник, но и потому, что всегда говорит по делу и очень точно. Но даже если бы я не хотел его слушать, я был бы обязан.
Это мои родные: мои дети — Саша и Даша, моя жена Лика. Они смотрят все, что я делаю, не то что в незаконченном, а даже еще в не начатом виде. И их оценки бывают отрезвляющими, потому что они разные, по-разному воспринимающие, очень во мне заинтересованные и просто искренне любящие меня люди. А поскольку в нашей семье не очень принято восхищаться талантами друг друга, часто я слышу от них то, что даже Антон Андреевич мне не говорит.
