— Да, Марка сейчас снимают все. Это наш ответ Тимоти Шаламе.
— Да, да! Но я его брал, думая, что в лучшем случае он станет играть в картинах про евреев, сбежавших из гетто. Но неожиданно выяснилось, что индивидуальность Марка очень востребована сегодня. Пока я делал картину, он уже наснимался черт знает в чем. Кроме Марка я обнаружил на курсе Константина Аркадьевича Райкина в его школе прекрасную Машу Золотухину. Много девочек прошло через мои руки в хорошем смысле, пока я не остановился на ней... Юлю Витрук я увидел на рабочих показах Щукинского театрального училища на курсе Валентины Николаенко. Вот с тем, чтобы найти эту тройку молодых и неизвестных, была сложность. С другими — гораздо проще.
— В этой картине снялся Сергей Маковецкий, которого уже воспринимают как ваш талисман.
— Вы знаете, этот талисман вынужденный. Я каждый раз честно говорю: «В этот раз все, Маковецкого хватит», — и начинаю поиск, а потом все равно прихожу к нему... Черт его знает, может, он колдует, не знаю, но в результате все заканчивается Маковецким.
— Федор Добронравов — еще один ваш талисман, правда, подзабытый...
— Федя давно со мной не работал, по этому поводу грустил, и мы очень обрадовались, что снова вместе. Правда, роль была небольшая. Я невероятно благодарен ему, Константину Хабенскому и Чулпан Хаматовой за то, что они согласились на очень небольшие, но крайне важные для картины роли и прекрасно их сыграли.
— Вы говорили, необходимо, чтобы лично вам история была интересна. Я даже предполагаю, чем, кроме общечеловеческих моментов, мог тронуть вас сюжет «Праведника»: у вас в семье была подобная история — бабушку забрали в гетто, но она чудом спаслась.
— Это да, но семья — совсем не главный мотив. Главное, что у нашего поколения тема войны, если она по-честному рассказана, всегда вызывает очень сильный эмоциональный отклик. Людей из сценария, их характеры, которые были там выписаны, я хорошо знаю. Меня это очень тронуло, и я плакал горючими слезами, когда читал эту историю. Опять же, не потому, что плачу всегда, когда читаю что угодно, и не из-за слезящихся от старости глаз, а из-за того, что это было очень талантливо и пронзительно написано. Так что я стал снимать не потому, что вспомнил бабушку, хотя, конечно, бабушка во мне живет, как и дедушка, как другие родственники: еврейские, украинские, русские.
И да, действительно все это было в моей семье. Бабушка и дедушка жили в городе Каменец-Подольский, который находился на самой границе Украины. У них было два сына: Борис и Владимир, мой отец. Отцу в 1941 году исполнилось десять лет, его брату — шесть. Двадцать второго июня началась война, дедушка пошел на фронт, который находился в пяти километрах от города, так что все происходило довольно быстро. Дедушку на третий день войны ранили, привезли в город, где он встретил немецких захватчиков, которые вошли туда буквально следом за ним. Там стали наводиться свои порядки и, естественно, «добрые» соседи показали на бабушку, мол, она недостаточно украинская. И бабушку увезли в гетто.
— Как ее звали?
— Анна Петровна по паспорту, но мы всегда звали ее баба Нюся. Нюся была очень небольшого роста, всегда бодрая, быстрая. Когда ее забрали, дедушка пошел к коменданту города, потом еще к какому-то коменданту просить за бабушку, объяснять ситуацию: мол, в семье не без урода, что мы вот украинцы и Нюсю как-то перевоспитаем, отдайте нам ее. Естественно, Нюсю не отдали. «Но почему-то меня разговор с немцем обнадежил, — вспоминал дедушка. — Он мне ничего не пообещал, но сказал, что нужно самому решать свои проблемы». Дед так и сделал. Ночью подъехал с телегой к гетто, попросил позвать Нюсю, та вышла к забору. Дед сломал забор, вынул оттуда жену и засунул в мешок с картошкой. Его он положил в телегу среди других мешков с картошкой и увез в какую-то дальнюю деревню, где бабушка прожила до прихода наших.
