— Как потом люди согревались?
— Мы ставили шатры с подогревом, с горячей водой, с какими-то ваннами и саунами. Плюс там дежурили скорые помощи. Но сауны были после, понимаете, а вот во время съемок всем приходилось очень тяжело.
Если не брать экстремальные ситуации, то все эти съемки — большая нагрузка на группу, потому что каждый день нужно почти двести человек одеть, раздеть, переодеть, загримировать, привести костюм в состояние, в котором он был в предыдущей сцене, и так далее. У нас и администрация, и цеха спали по четыре-пять часов в день довольно продолжительный период времени.
— Этот фильм вы тоже, как и предыдущие, снимали на пленку?
— Нет, потому что Михаил Петрович Суслов, с которым я сделал все свои картины, в силу возраста (ему за восемьдесят), пандемии и того, что он живет в Америке, не смог к нам приехать. Мы работали с молодым, но очень опытным оператором Михаилом Милашиным. Довольно долго решали, снимать нам на пленку или на цифру, сошлись на цифре, потому что он сказал, что компенсирует какие-то вещи за счет очень хороших дорогих объективов и общей тональности. Я ему поверил и не ошибся, потому что изображение правильно красивое. Я доволен тем, что получилось. После этих съемок у меня исчез испуг перед цифрой и недоверие к ней.
— У вас не созрело решение: «Все, теперь перехожу на цифру, до свидания, пленка»? Вы же были уникальным режиссером, который до последнего держался этой старой традиции. О вас с восторгом говорили: «Урсуляк снимает на пленку, там особая атмосфера, энергия. Все другое...»
— Не все знают, но в предыдущей картине «Ненастье» я половину снял на цифру, на пленке были только ретрокуски: воспоминания, Афганистан. То есть первая проба была. Сейчас вторая проба. Но я пленку не оставлю, все равно считаю, что она глубже и атмосфернее.
— Сергей Владимирович, после школы вы поступили на актерский, стали крепким артистом, но потом поняли: это не ваше, после трех-пяти показов спектакля вам надоедало играть одно и то же, становилось скучно. Вы стали режиссером. Никогда не жалели, что пошли в эту сторону? Ни разу не возникало мыслей: «Не хочу! Лучше все бросить!»?
— Как вам сказать... Каждое утро, когда я еду на площадку, хочу все оставить, но это просто мое малодушие. Это не та глубинная нелюбовь к профессии, которая была у меня, когда я играл на сцене. Здесь нежелание напрягаться, а это напряжение и волевые усилия каждый день. С возрастом становится сложнее говорить: «Нет, давайте это сделаем по-другому. Нет, это неправильно». Все время хочется малодушно согласиться: «Хорошо и так».
Но я не хотел бы поменять свою жизнь и стать, допустим, работником балета. Хотя меня сейчас настойчиво зовут поставить что-то в театре, и, может быть, я даже решусь на это. Есть два прославленных театра, которые мне просто мешают жить, потому что там работают хорошие люди, которым мне трудно отказывать.
— Вспоминаю одно ваше интервью, в котором вы говорили, что из хороших театральных режиссеров может выйти хороший кинорежиссер, а наоборот — нет.
— Да, и я, конечно, очень боюсь подтвердить это правило. Но тут же думаю: «Подождите, а Бергман?!» Ведь говорят, он очень хорошие спектакли ставил. То есть тут же начинаешь себя уговаривать, уламывать. Короче, я очень боюсь и уже довольно долгое время морочу голову людям, но сейчас у меня нет прежней отмазки: «Я фильм делаю и сейчас не могу даже думать ни о чем другом». Фильм сделан, и мне говорят: «Ну так что? Мы тебя ждем». Боюсь, придется согласиться.
