В детстве судьба преподнесла мне два урока, которые усвоила на всю жизнь: воровать очень стыдно и завидовать нельзя.
Мне было лет восемь, может девять, когда с подозрением на аппендицит попала в больницу. Диагноз не подтвердился, но пока лежала в палате хирургического отделения, познакомилась с дочкой главврача. Видимо, девочку не с кем было оставить, потому что она хвостиком ходила за отцом во время обхода, а потом бегала по палатам, где лежали дети, — знакомилась, играла. Ко мне прониклась особой любовью, потому что я пересказывала ей книжки, которых ко второму классу прочитала не один десяток. И вот однажды, уже после выписки, новая подружка пригласила меня к себе домой на воскресный семейный обед. Я пришла, посидела со всеми за столом, а уходя, увидела на отопительной батарее больше десятка пар разных варежечек и перчаток — судя по размеру, все принадлежали маленькой хозяйке. У меня ни первых, ни вторых никогда не было — зимой прятала руки в сшитую мамой из облезлого цигейкового воротника муфту, а перчатками, пусть незатейливыми, без рисунка, — отчаянно грезила.
В общем, не удержавшись, стянула с батареи самую простенькую пару. Дома спрятала от мамы, а когда она отправила в магазин, достала из загашника. Иду по улице, любуюсь выставленной вперед рукой в обновке — ладошкой то к себе, то от себя. И вдруг с ходу утыкаюсь в чей-то большой живот. Поднимаю глаза — нянька дочки главврача. Глядя мне прямо в глаза и не говоря ни слова, она с каменным лицом палец за пальцем стянула с моих рук перчатки, положила их в сумку и удалилась. А я стояла, готовая провалиться от стыда сквозь землю. Потом еще несколько месяцев вздрагивала, когда мама звала: «Аза, иди-ка сюда!» — боялась, что нянька или кто-то из семьи девочки расскажет про мое воровство. Даже не представляю, что моя мама (кристально честный человек, борец за справедливость) со мной сделала бы. С тех пор — клянусь! — чужой нитки не взяла.
Второй урок получила спустя год-полтора. В нашем классе училась девочка из очень обеспеченной семьи. У нее было много красивых платьев, десяток пар разной — одна лучше другой — обуви. А еще Эля замечательно пела. И вот однажды во время школьного концерта смотрю на нее из зала, слышу, как рядом шепчутся учителя и родители «Хороша как ангел, и голос изумительный!» — и чувствую закипающие внутри обиду и ярость: «Ну почему все Эльке?! И голос, и необыкновенное платье, и туфли на каблучке? А у меня две пары обуви на все времена года, и единственное к ним требование, чтоб дырок не было...»
Выскочила из зала, на глазах — злые слезы. Села, успокоилась немного и подумала: «А если повернуть все по-другому? Она сейчас такая счастливая, радостная — вышла на сцену в красивом наряде, прекрасно спела, все ее хвалят. А мне плохо, хоть волком вой, — и только потому, что ей завидую. А вот не буду — и все!»
Я уже говорила, что отца никогда не видела — только на фотографиях, полученных, скорее всего, от бабушки и дедушки. Мои родители не были расписаны. Вскоре после того как мама забеременела, Владимир Лихитченко отбыл в очередную командировку и больше в нашем доме не появился. Все мои попытки расспросить о папе натыкались на мамино резкое: «Не надо тебе ничего о нем знать!» Когда стала постарше, «резюме» расширилось еще на одну фразу: «Запомни одно — все мужики сволочи!»
