В эпизоде, где Люся бежит по заснеженной дороге, у нее на руках — мои варежки. А маленькие дамские часики, которые носит главная героиня, до сих пор хранятся в заветном ящичке моего комода. Людмила Марковна подарила их мне после окончания съемок. Несмотря на солидный возраст, часы идут, и иногда я их надеваю. Этот хронометр да фотографии, где Люся запечатлена в сшитых мною нарядах, — и есть все мое богатство.
Говоря: «Я тоже вас люблю!» — я была абсолютно искренна. Моя привязанность к этой необыкновенной женщине росла с каждым днем. Будучи младше на двенадцать лет, я испытывала к ней чувство сродни материнскому. Восхищалась, жалела, остро переживала ее неудачи, боролась как могла с черным настроением, в которое Люся постоянно проваливалась.
Это на сцене и съемочной площадке Гурченко была сгустком энергии, фейерверком эмоций, остроумия и веселья. Дома ее улыбки можно было ждать месяцами. Иногда за весь вечер она не произносила ни слова. Лежала на кровати, прикрыв глаза или уставясь в сценарий. Костя, Елена Александровна, Маша ходили на цыпочках и «переговаривались» жестами. Включить телевизор — боже упаси! Любые звуки отвлекали, рассеивали Люсино внимание, «отсасывали» энергию, которую она, как аккумулятор, накапливала для завтрашних съемок или концерта.
Она постоянно учила очередную роль, погружалась в нее полностью. Жила в ней. Иногда окружающие терялись: а кто, собственно, сейчас перед ними? Люся Гурченко или «любимая женщина механика Гаврилова»? Если Гурченко вдруг заводила разговор «от себя самой», то почти всегда о том, как гадок и несправедлив мир, как неблагодарны и мелочны люди. Перебирание нанесенных давным-давно и свежих обид могло вылиться в многочасовой монолог.
Порой хотелось закричать: «Людмила Марковна, окститесь! Вы красивая, молодая! Вас любят зрители, обожают родные — мама, дочка, Костя. А я? Неужели вы думаете, что я готова сорваться по первому вашему зову только потому, что получаю за шитье деньги?» Мне, идеалистке, очень хотелось доказать Люсе, что мир не так плох, как она о нем думает. Не получилось. Ни у меня, ни у Кости... Ни у кого.
В середине девяностых, когда мы окончательно расстанемся, я начну изучать гороскопы, и они многое объяснят мне о Гурченко. Рожденная под знаком Скорпиона, она была обречена существовать в панцире, в броне, с жалом наизготовку. Только подойди, только посмей что-то сказать или сделать поперек — тут же получишь порцию яда!
Впрочем, в первые годы нашего знакомства скорпионью натуру Людмиле Марковне удавалось сдерживать. Если та и выплескивалась наружу — то только в жалобах близким на чужих. Своих в ту пору Люся не жалила. Не делала их жизнь невыносимой.
Рассказ о периоде, когда все изменилось, еще впереди, а сейчас на дворе 1978 год. Начало марта. Гурченко предстоит лечь в больницу, где из сломанной на съемках фильма «Мама» ноги врачи вынут металлическую пластину. Она очень боится: «А вдруг я умру прямо на столе? Вдруг не проснусь после наркоза?» Ее страх передается мне. Я не сплю ночами и чтобы скоротать время, шью блузку. Для нее. В подарок. Из заветного отреза голубого батиста.
Восьмого марта звонит Костя: «Операция прошла успешно. Завтра можешь Люсю навестить». Какое «завтра»?! Хватаю сверток с блузкой и несусь на «Войковскую», в ЦИТО. Ворота и калитка закрыты: время приема посетителей закончилось полчаса назад. Несколько минут топчусь на месте, а потом решаю перелезть через забор. И лезу!
Внутрь больницы попадаю через служебный вход, крадусь по коридорам, прячась за углом, дожидаюсь, когда медсестра отлучится с поста. Вот наконец и дверь ее палаты.
— Здравствуйте, Людмила Марковна! Я пришла поздравить вас с праздником и подарок принесла...
— Как же ты пробралась?
— Через забор.
Гурченко прикладывает блузку к груди и растроганно восклицает:
— Вот дура-то!
Там же, в палате, я получаю ответный подарок — губную помаду в блестящем серебристом футляре, пахнущую какими-то экзотическими ягодами и цветами. Я хранила ее лет двадцать, так ни разу и не использовав по назначению. Доставала изредка из заветного ящичка, нюхала и убирала обратно.
А другой презент Людмилы Марковны я продала. Был какой-то праздник — кажется, Первое мая. Я пришла в квартиру на «Маяковской» с красивым букетом. Хозяйка поставила его в вазу, и мы приступили к примерке очередного наряда. Вдруг телефонный звонок. Поговорив, Гурченко вернулась в комнату.
— Нас с Костей приглашают в гости. С пустыми руками идти неудобно — можно мы возьмем твой букет?
— Он же ваш. Распоряжайтесь как хотите.
Спустя пару недель, вернувшись с черноморских гастролей, Людмила Марковна вынула из чемодана холщовую сумку с напечатанной синей краской физиономией зарубежной дивы: «Это тебе. Сейчас очень модно».
Презент я, поблагодарив, приняла, но про себя фыркнула: «Безвкусица какая-то!» Следующим утром, однако, отправилась с «торбой» на работу. Девчонки-костюмерши ахнули:
