«Я заключил договор на несколько концертов в Тольятти. Музыканты на вокзале грузят аппаратуру, нам через пятнадцать минут выезжать в аэропорт. И вдруг Люся заявляет, что никуда не поедет.
— Почему?
— А не хочу! Ты договаривался — ты и езжай, выступай там со своим ансамблем. Если вас кто-то слушать будет.
— Все билеты проданы! Люди тебя видеть и слушать хотят.
— А-а-а, ты все-таки это понимаешь? Что меня, а не какого-то Костю Купервейса.
Тут я схватил не умолкавший ни на минуту во время нашей «беседы» телефон и запустил им в стену.
В глазах Люси мелькнул интерес:
— Что, восстание рабов? Взбунтовался?
— Да!!! — заорал я ей в лицо.
На гастроли мы тогда поехали. Поездом, вместе с музыкантами, потому что в аэропорт уже не успевали».
В своем рассказе Костя опустил — намеренно или сочтя неважным — одну деталь, а именно мое участие в разрешении ситуации. Я тоже должна была лететь на гастроли в Тольятти вместе с Костей и Люсей. Звоню в дверь их квартиры — открывает Купервейс. Бледный, взъерошенный. Прикладывает палец к губам: дескать, тихо... Ставлю на пол дорожную сумку и в растерянности озираюсь по сторонам — шторы сорваны, на полу валяются разбитые наручные часы. Костя жестом показывает: мол, иди к ней в комнату.
Открываю дверь, а у самой поджилки дрожат: как страшна Люся в гневе, объяснять не надо. Гурченко сидит в кресле и читает газету. Никогда прессу в руки не брала, а тут вдруг проявила интерес. Присаживаюсь на краешек соседнего кресла и молчу. Знаю: если заговорю, она меня убьет. Молчание длится минуту, две, пять. Потом Людмила Марковна опускает газету на колени.
— Ну что, поедем?
— Конечно.
Наверное, Костя караулил под дверью, потому что тут же вошел в комнату. В глазах — покаяние и готовность выполнить любое распоряжение.
— Звони на вокзал, — командует Гурченко. — Спроси: найдется ли три билета? В аэропорт ехать уже поздно.
Пройдет какое-то время, и Люся скажет: «Ты правильно себя повела». Ах, если бы всегда понимать, как правильно, а как — нет! Очень часто предугадать реакцию Люси было просто невозможно. Что бы ты ни сказала — все равно останешься виноватой.
Однажды мы поехали на гастроли в Челябинск. Вдвоем. Костя с коллективом должны были присоединиться днем позже. Организаторы обещали устроить нас в коттедже, но привезли в обыкновенный санаторий под названием «Дальняя Дача». Идем с сумками по длинному коридору, где вдоль стен сидят на диванах бабушки в байковых халатах — обычный контингент рядового санатория в зимнее время.
Двухместный номер оказывается под стать всему остальному: дешевая мебель, телевизор с небольшим экраном. Раздеваемся, распаковываем чемоданы. Чувствую: Люся на взводе. Ее, звезду — и в такие условия! А тут еще бабушки в коридоре хором затягивают песню. Лицо Люси перекашивается как от зубной боли. Только пение смолкает — стук. Дверь приоткрывается, и в щель просовывается старушечья голова в платочке:
— А можно к вам? Очень хотелось бы на Гурченку посмотреть.
Иду на пенсионерок грудью:
— Людмила Марковна очень устала, ей нужно набраться сил перед концертами.
Бабушки обиженно поджимают губы, но ретируются. Запираемся и включаем телевизор. Там идет передача про «голубых».
— Как ты считаешь, это врожденное или приобретенное? — спрашивает Гурченко.
— Мне кажется, врожденное.
— Ты что?! — взрывается Люся. — Какое врожденное?! Ты знаешь, сколько таких людей в шоу-бизнесе? Каждый второй!
Я молчу, а Люсина ярость набирает и набирает обороты. Лейтмотив обвинения: я, дура, осмеливаюсь рассуждать на тему, в которой совершенно не смыслю. Оправдаться: мол, вы сами меня спросили — даже не пытаюсь, будет только хуже. Людмила Марковна просто вымещает на мне гнев за неподобающие условия проживания.
Уйти мне некуда — разве что в окружающий дом отдыха зимний лес. Забираюсь с головой под одеяло и рыдаю там. Беззвучно, чтобы не мешать заснуть Хозяйке, которая, выпустив пар, начинает мирно посапывать. Встаю первой. Вытаскиваю из багажа плитку, кипятильник, готовлю завтрак, накрываю на стол. После взаимного приветствия «Доброе утро, Людмила Марковна!» — «Доброе, доброе...» нами не сказано ни слова. Сидим напротив друг друга, пьем чай с гренками. Вдруг Люся поднимает глаза и глядя в упор, спрашивает:
— Ты меня жалеешь?
Я медлю, соображая, чем может обернуться искренний ответ, а потом — как в холодную воду с разбега:
— Да.
Жду реакции, продолжения разговора, но Люся молчит. И я понимаю, что она получила ответ на давно мучивший ее вопрос: почему я терплю эти жуткие взрывы гнева, ругань, оскорбления?
Случай в Свердловске, кажется, был последним, когда Людмила Марковна — пусть формально, пусть ища повод выплеснуть раздражение — спросила о моем мнении. Впоследствии мне категорически запрещалось произносить слова «я думаю». Стоило ослабить самоконтроль, как тут же звучала отповедь: «Я»?!! Кто ты такая, чтобы «якать»? «Думаю», говоришь? Позволь узнать, чем?!»
