Вы, наверное, заметили, что рассказывая о нашем с Гурченко портняжном сотворчестве, я постоянно употребляю слово «старинный». Антиквариат был страстью Людмилы Марковны. И страсть эта касалась всего: мебели, посуды, всевозможных аксессуаров. Если кто-то дарил Люсе новый сервиз, она тут же его передаривала — считала, что штампованная посуда не для нее. В загашниках Гурченко хранились десятки метров фламандских, флорентийских и брюссельских кружев, пригоршни пайеток необычной формы, килограммы пуговиц, бисера и стекляруса. Все это дарили Люсе старые актрисы, балерины или просто поклонницы таланта из числа «осколков» дворянских родов.
По мнению Гурченко, любовь к красивым, уникальным вещам зародил в ней отец, который привез дочке из Германии расшитое синим стеклярусом платье и зеркальце в серебряной оправе. Я Людмиле Марковне в этой ее уверенности не перечила, но всегда считала: аристократические пристрастия Гурченко унаследовала от матери, родившейся в семье столбовой дворянки и директора московской гимназии. Изысканный, утонченный вкус передается с кровью, как и умение мгновенно отличить «своих».
С момента нашего знакомства прошло недели три, когда Людмила Марковна впервые заглянула ко мне домой — в ту пору я жила с родителями неподалеку от «Останкино». Хозяйкой устроенного в честь знаменитой гостьи ужина была, конечно, мама. Она всегда считала себя в нашей семье главной.
Сколько себя помню, папа был мне ближе. Он прекрасно играл на гитаре, разбирался в классической музыке, любил джаз, блюз, неплохо рисовал, выпиливал лобзиком, читал запоем. Так что страсть к музыке и другие творческие наклонности у меня от отца — простого мастера по ремонту пишущих машинок.
За весь вечер, пока Гурченко была у нас в гостях, папа не сказал и трех фраз. Беседу вела мама, всячески демонстрируя свою значимость и в собственной семье, и в обществе.
Когда я вышла провожать Людмилу Марковну, она неожиданно сказала:
— Мама-то у тебя простушка, а вот папа — князь. Князь с голубыми глазами.
— С карими, — поправила я.
— Нет, с голубыми...
И в ту же минуту дальний закоулок памяти будто осветило молнией: «Насчет цвета глаз она неправа, а вот что касается «простушки» и «князя»... Мама-то у меня и впрямь из крестьян, а у папы, как в детстве рассказывала бабушка, в роду были дворяне. Как же она это поняла?»
Несмотря на комплимент любимому папе, распрощалась я с гостьей сдержанно, даже холодно, имея на то серьезную причину. В самом начале вечера, оглядывая наш нехитрый интерьер, Гурченко остановила взгляд на портрете моей любимой Алисы Фрейндлих. Спросила пренебрежительно:
— Она тебе нравится?
— Да. Очень.
Передавать последовавшие за этим слова — ехидные, хлесткие — не стану, скажу лишь, что от обиды за любимую актрису у меня на глазах выступили слезы. Люся их будто не заметила — повернувшись на каблучках, направилась к накрытому столу:
— Где позволите сесть?
Утром собираюсь на работу с мыслью, что не хочу с Гурченко встречаться. Услышав приближающиеся к гримерке шаги, прячусь за шкаф. Вот встревоженный голос Людмилы Марковны в который раз допытывается у девчонок:
— А где Ира?
Из своего укрытия вижу, как те пожимают плечами:
— Была здесь. Может, на склад или к начальству ушла.
С детской, неподобающей тридцатилетнему возрасту вредностью шепчу про себя: «Вот пусть теперь поволнуется, попереживает...»
Необъявленный бойкот заканчивается на следующий день во время съемок эпизода, где Людмила Марковна предстает в образе Ниниш. На Люсю надевают платье с кринолином, белый, посыпанный пудрой парик, налепляют мушки. Я в преображении Людмилы Марковны во фрейлину французского двора участия не принимаю. Сижу на стульчике в самом темном углу павильона — жду начала съемок.
Вот она, покачивая объемной юбкой, шествует мимо. Вдруг останавливается и обернувшись ко мне, говорит: «Ир, я тебя люблю, чтоб ты знала». Я теряюсь. В голове крутится: «Надо что-то ответить, но что?!» Гурченко делает несколько шагов вперед и пристально смотрит мне в глаза. Ждет. Из дурацкой ситуации вызволяет Купервейс. «Люся, давай быстрее! Тебя ищут!» — Костя хватает жену за руку и тащит за собой.
Несколько лет я буду искать повод, чтобы ответить на ее признание. Не найду — и отвечу без повода. По окончании очередного съемочного дня «Вокзала для двоих» Люся сядет в машину, чтобы ехать домой. Я загляну в приоткрытое окно и на одном дыхании выпалю: «Я тоже вас люблю, Людмила Марковна!» Через мгновение авто сорвется с места — и Люсиной реакции я не увижу.
В фильме «Вокзал для двоих» знаю каждый кадр. Который бы раз ни показывали картину по телевизору — обязательно смотрю. В ней так много «приветов» от Люси — лично мне. Нарядные крепдешиновые платья, в одном из которых она торгует на рынке, а в другом идет с героем Басилашвили в ресторан, — почти точные копии тех, что несколькими месяцами раньше я сшила для ее частного гардероба.
