То лето в Подмосковье было ужасно дождливым, неуютным, и папа решил отвезти беременную Милушу на юг, в Кишинев. Идут они по улице и вдруг слышат сзади ироничный голос: «Боря, а что вас здесь заинтересовало?» Это был Михаил Светлов, который, как оказалось, в то время вместе с поэтессой Вероникой Тушновой и драматургом Моней Большинцовым составлял антологию молдавской поэзии.
Михаил Аркадьевич неожиданно предложил: «А вас не устроит паршивенький люкс в «Лондонской»? Моня едет завтра в Одессу делать искусство, мы его сопровождаем». И они всей компанией тронулись в путь. Но папа не подумал о том, что одну из частей трилогии о Максиме, которая его прославила, снимали на одесских улицах, и теперь Борису Чиркову здесь буквально проходу не давали. Какая-то полная дама закричала: «Боже, что скажет моя сестра, когда узнает, что я рыдала у вас на груди?!» — и заключила любимого актера в объятия так, что он буквально утонул в ее могучем бюсте.
Через много лет родители случайно встретились со Светловым в Москве, на стоянке такси. Они опаздывали на спектакль и не уступили ему свою очередь. Позже, узнав о том, что Михаил Аркадьевич ушел из жизни, отец написал в своих мемуарах: «Теперь, когда он умер, я готов бегать каждый день по городу, чтобы отыскать для него машину». Терзался, словно пропусти он Светлова вперед, тот был бы спасен...
Я появилась на свет до того крохотной, что няня Лидия Ивановна всплеснула руками: «Какая Бубочка!» Так меня в доме и прозвали. Лидия Ивановна, или Леля, попала к нам из семьи Аллы Парфаньяк. Она была близкой знакомой мамы Аллы. В семье Лидии Ивановны случилась трагедия, и она осталась одна. Ей предложили некоторое время пожить у нас, пока мама была беременна, но так получилось, что Леля осталась с нами до конца своих дней. Ее даже няней нельзя было назвать: родной человек, для меня — бабушка. Мы жили в одной комнате. Я засыпала и просыпалась рядом с Лелей, она помогала мне делать уроки и защищала от всех на улице.
А еще Лидия Ивановна знала языки, и не только иностранные. Они с отцом наперегонки пели матерные частушки, предварительно выгоняя меня из комнаты. Помню, как вместе хохотали, когда я, будучи уже школьницей, в какой-то домашней работе неправильно написала «хунвейбины», в результате чего получилось неприличное слово.
Однажды папу снарядили выгулять меня, новорожденную, на пятнадцать минут во двор. Он готовился к этому испытанию как космонавт к полету. Велел маме не отходить от окна (а жили мы на первом этаже) и каждые пять минут подавать знак. Отец носил закутанную в одеяло дочку на вытянутых руках, как драгоценную ношу. Маме от папы все же попало за лишние две минуты, она прозевала и вовремя не махнула рукой. Потом он весь вечер названивал друзьям и гордо докладывал: «Я сегодня гулял с Милочкой».
