Вот уже много лет Катя занимается строительством и ремонтом домов. Зарабатывает хорошие деньги, но мне все же жаль, что она бросила профессию кинорежиссера, в которой успела себя проявить. Возможно, достигнув внутреннего состояния уверенного делового человека, она обрела себя. Зямка трогательно относился к внуку — сыну Кати и Валеры — Орику Фокину: все, что связано с Таней, для него было свято. Ребята назвали сына в честь соседа по Пахре Ореста Верейского — известного художника, друга Александра Твардовского и автора знаменитых иллюстраций к «Василию Теркину». Гердт, кстати, к Твардовскому относился с невероятным почтением. Он редко когда хвастался, но слова «встретил Александра Трифоновича» неизменно произносил на вибрирующей ноте.
С Катей мы постоянно общаемся, а вот с Ориком тесных отношений не завязалось. Долгое время его держали за несмышленыша. С ним и правда постоянно происходили какие-то неурядицы. Сегодня он нашел себя, работает юристом, растит двух дочек-подростков.
Катя построила себе дом на том же родительском участке в Пахре. Рядышком, на старенькой даче, живет Таня. Не назвала бы дом Гердтов красивым. Он уютный, но очень скромный: даже в самые тучные для них годы роскошеств не нажили. Все утилитарно, добротно и подчинено одному желанию: чтобы гости чувствовали себя комфортно. Те, кто прирос к этому дому душой, продолжают приезжать сюда и поныне, вот только год от года их становится все меньше: к сожалению, все мы не молодеем. На обильном столе всегда ждет традиционный Татьянин пирог с капустой и казан плова. Таня до сих пор карабкается в спальню по деревянной лестнице, с которой недавно скатилась и сильно расшиблась. Она еще не успела прийти в себя после предыдущего падения: пошла ночью гулять с собакой, в глубине участка не удержала поводок, упала, сломала ногу. К счастью, с собой был телефон и Таня смогла позвонить Элику Рязанову. Только пришла в себя — как опять травма. Но как бы Таня себя ни чувствовала, на последний день рождения Гердта съехались человек тридцать друзей.
Три с половиной года назад они с Шуриком Ширвиндтом ездили на родину Гердта в Себеж, где ему к девяностопятилетию устанавливали бронзовый памятник. Таня рассказывала, что их очень хорошо приняли: целый день город жил под знаком Гердта. Она и предположить не могла, что земляки так чтят его память. Казалось бы, скоро двадцать лет как нет человека, а Зяму продолжают любить, и не только как артиста, а сам его образ, неотделимый от голоса, походки, манеры себя вести. Впрочем, явных недоброжелателей у него не было и при жизни. Неприязнь рождается в пылу битвы, на поле, где происходит соперничество. А Гердту соперничать было не с кем. Он существовал в единственном экземпляре: не потому что был особо выдающимся, а просто за счет своих индивидуальных качеств — от хромой ноги до многогранности талантов. По воспоминаниям Тани, Дезик Самойлов однажды написал ему из Пярну: «Видел тебя в «Троих в лодке». Ты лучше всех троих, их собаки, сценария и, может быть, музыки. Ты — тип. Но это не ругательство, а диагноз».
Когда-то я сочинила о Гердте очерк, в котором вспомнила Зямкин совет: «Если бывает паршиво, и чувствуешь себя хреново, и все из рук валится, нужно просто сказать себе: «Все прекрасно». Расправить плечи гоголем и — порядок!» Какой легкий рецепт! И какой выстраданный. Но то, что Зяме бывало трудно, больно, что в каждой своей работе он проходил через сомнения и поиски, осталось известно только ему. И, конечно, Тане.
