Конечно, как хорошая подруга пыталась Зяму усовестить. Дескать, никто вам друг друга не заменит, такое духовное и интеллектуальное родство встречается крайне редко и прочие «ла-ла-ла». Гердт покорно выслушивал увещевания, не утруждая себя оправданиями. А спустя короткое время привел в гости новую даму: «Познакомься. Это моя жена».
Как известно, особой красотой Зяма не отличался даже по молодости, хотя, как мне кажется, был пижоном: любил приодеться. Но женщины его обожали. Гердт, отдадим ему восторженное должное, был прекрасным собеседником, блестящим участником любого сборища. В закромах его головы и души хранилась целая библиотека российской поэзии. Именно от Зямки я впервые услышала о запрещенном Осипе Мандельштаме, благодаря ему узнала неиздававшиеся строки Бориса Пастернака. Однако женщин Гердт выбирал в большинстве случаев самых примитивных, не способных плениться его поэтическими пристрастиями или артистичностью натуры. Возможно, в его привлекательности была сильна именно мужская составляющая, скрытая сексуальность. На меня она не действовала. Вкусы у меня на этот счет были простые, однолинейные: велась исключительно на красавцев. Хотя ценила и ум, и талант, и непобедимое обаяние Зямы, но как на мужчину на него не смотрела. В отличие от большинства дам, которые при его появлении млели и таяли, а уж если он позволял приблизиться...
Первое время удивлялась, никак не могла взять в толк: почему? Ведь рядом с нами было много блистательных мужчин, но все они и мечтать не могли о таком оглушительном успехе у женщин. А тут тщедушный, хромоногий...
Когда мы только познакомились, Гердт признался:
— Мне в жизни будет сложнее, чем остальным. У меня «производственная травма».
— В каком смысле?
Он показал на ногу. Тут же кинулась его переубеждать:
— Глупости! У меня тоже нога покалечена. И еще рука. Но я не считаю...
— Ты пишешь стихи! А как я вылезу играть спектакль на костыле?
И такой от этих слов повеяло горечью! Гердт поспешил сменить тему: дескать, не беда, где наша не пропадала, что-нибудь придумаем. Больше никогда на свою ущербность не сетовал. Но вся последующая Зямина жизнь стала преодолением «производственной травмы». Карьера складывалась далеко не просто. Большинство руководителей столичных театров видели в хромоте Гердта серьезную преграду для его появления на сцене. Он показывался то тут, то там и получив привычный отказ, только острил. Но как-то вернулся с очередного просмотра мрачнее тучи: «Сегодня один никчемный и малозначительный чиновник, совершенно не стесняясь, что я его услышу, произнес: «Если так пойдет и дальше, скоро мы будем принимать в театр глухих и заик».
Беспардонность, с которой отнеслись к его несчастью, Зяму совершенно потрясла. В конце концов он ведь не просто упал на улице, увечье стало последствием тяжелого фронтового ранения! Но судьба за него сочлась с обидчиком. Спустя много лет мы выступали вместе на каком-то литературном вечере. Все прошло успешно, а когда спускались из зала, подлетел шустрый мужичонка:
— Зямочка, это было гениально! Просто гениально! Даже не понимаю, как другие рисковали выходить на сцену вместе с тобой!
