А внутренне они были настолько едины, что сливались в восприятии в одно целое. Если случалось встретить только одного из них, создавалось ощущение, что общаешься с обоими. В общем, никто их порознь не мог себе представить.
Ровесники, они вместе учились в школе, потом вместе поступали в институт. Правда, Милу как дочь репрессированного священнослужителя не приняли — ее отец похоронен на Бутовском полигоне, где расстреливали врагов народа, а брат почти всю жизнь провел в лагерях. Но никакие нелепые зигзаги истории не могли победить любовь, что называется — и в горе и в радости.
Нашли вуз, куда разрешено было принимать детей «врагов народа», и Мила сдала экзамены туда. Дядя каждый день встречал ее возле института, потом с работы.
Принципиально не вступал в партию, в доме у них часто бывали священники, что совершенно не приветствовалось в советское время. Он ни под кого не подстраивался, просто работал, стал профессором. Эта была пара интеллигентов старой школы: верующие, великолепно образованные люди, кажется, таких сегодня можно найти только в книгах русских классиков.
От них обоих, как от мощного генератора, распространялась энергия любви и жизни. Я очень это чувствовала, и когда не хватало собственных сил, бежала в их удивительный дом. Они вырастили прекрасного сына, он всего на четыре года младше моей мамы, то есть когда я родилась, брат был уже студентом.
Дяди не стало очень рано, в пятьдесят три года. И вот что поразительно: несмотря на огромность потери, этот дом не стал более холодным, будто их взаимные чувства пронизали стены, обстановку, сам воздух. Вот заходишь в квартиру — и везде та же любовь! Она никуда не делась, потому что продолжала жить Мила. И меня не покидало очень тонкое чувство постоянного невидимого, но ощутимого присутствия дяди.
Мила очень тосковала по мужу, но грусть ее была какой-то светлой. Никого она не отягощала долгими слезными воспоминаниями, стонами или тем более жалобами. Над столом висел его портрет, и иногда она могла тихо вздохнуть: «Я так без Вали скучаю!» Это был максимум, который Мила себе позволяла. Тридцать долгих лет прожила без него и тридцать лет любила и скучала. Ходила на кладбище как на свидание: сначала каждый день, потом через день, пока здоровье позволяло.
Она не разрешала себе роскоши быть слабой, требующей утешения и заботы, сама обо всех заботилась и утешала.
Чтобы избежать склероза, постоянно учила наизусть стихи, много читала. Я частенько пользовалась ее знаниями. Меня тянуло к ней как магнитом, особенно, конечно, когда было худо. И даже не в разговорах или советах дело, порой просто молча посидишь рядом, глядишь и полегчало. Хотя Мила была мудрой женщиной, часто помогала и словом.
А в одной из четырех комнат их просторной квартиры перед иконами горела лампадка. В те богоборческие времена от церкви мы были оторваны, не было даже понимания, что такое храм, иконы. Но эта комната, наполненная непривычным запахом лампадного масла, манила тайной.
Казалось, что за обычной дверью — другой мир, который и страшил, и притягивал своей непонятностью, неизведанностью.
У тети было чисто и уютно, но годы шли, обои обтрепались, и она аккуратно приклеивала на стены заплаточки из оберточной бумаги. Родные уговаривали:
— Милочка, ну давай ремонт сделаем?
— Нет-нет-нет! Огромное вам спасибо, но мы же с Валей эти обои клеили! Пусть уж так и будет!
В день ее шестидесятилетия (то есть прошло семь лет со дня смерти дяди) мы, родственники, собрались в их доме. Она вдруг выносит тетрадку: «Представляете, я нашла Валин дневник!»
