Один спросил, правда ли, что родимое пятно на голове у Горбачева — это метка дьявола?.. Короче говоря, как только мы покинули заведение, Натали раздраженно, чуть не с ненавистью бросила мне, что отель свой я найду сам. Он рядом, у площади Виктора Гюго, а ей нужно спешить в метро, потому что приличные женщины в Париже поздно на метро не ездят.
Я пошел куда-то. А у прохожих спросить не решаюсь.
— Почему, Евгений Семенович? Показали бы карточку отеля.
— Мэром Парижа тогда был антисоветски настроенный Ширак, шла предвыборная кампания, рвались к власти и правые, и левые, но все против нас, думал, вдруг физиономию разобьют, ограбят...
Меня это рассмешило, и Матвеев разгорячился:
— Веселого мало: один в ночном городе, замерз, промок, сухость во рту — диабет обострился, давление стало подниматься... И как назло ни одного полицейского! Шел, шел, остановился, пытаясь прочитать название улицы, и вдруг со словами «Лямур, лямур» набрасывается на меня мадам, пахнущая вином и сигаретами, и начинает страстно целовать. Ну, я вырываюсь из ее объятий, думая, что это проститутка и кончится все для меня плачевно.
— Да почему же, Евгений Семенович? — недоумевал я. — Парижская проститутка — это тоже жизнь, которую вы там изучали, это же любопытно!
— Дали бы по башке и бросили в какой-нибудь канализационный люк, вот было бы любопытно!
— разозлился Матвеев. — Она прижалась ко мне всем телом и принялась целовать в губы. Тут, выкрикивая проклятья, мимо нас пробежал мужчина. Она отпрянула — я заметил, что под плащом у нее ничего нет, видимо, накинула плащ, выскочив прямо из постели. Чмокнула меня на прощание в щеку, жарко шепнув «Мерси боку», и бросилась бежать в другую сторону. Я еще, помню, подумал, вытирая с лица губную помаду: «Красиво бежит, стерва!»
— Потрясающая история. Свезло вам, Евгений Семенович, — завистливо вздохнул я.
— Ты все об одном! Вот и в сценарии у тебя сплошная похабель. Основательно все надо вычищать — как авгиевы конюшни!
Тут надо отметить, что почти возле каждой сцены на полях моего сценария Евгений Семенович сделал пометки: «Гадость!!!», «Пакость!!!»
и даже «Мерзопакость!!!»
Мы уже подошли ко входу на Новодевичье кладбище, он тогда был свободным только для родственников погребенных, но Матвеева стражи узнали, нас пропустили. По цент ральной аллее попали к могиле Хрущева с черно-белым памятником скульптора Эрнста Неизвестного. Матвеев остановился. «Свет и тьма, добро и зло, живое и мертвое... — задумчиво промолвил и огляделся по сторонам. — Давай, что ли, помянем Никиту Сергеича». Выпили по очереди.
Побродив по кладбищу, на коем покоилось множество знакомых Евгения Семеновича (останавливаясь то у одной, то у другой могилы, он рассказывал о встречах с лежащими теперь под спудом маршалами, академиками, писателями, актерами), мы вышли и направились в Лужники, в ту пору уже представлявшие собой нечто среднее между Вавилоном и нон-стоп спектаклем театра абсурда.
На набережной Москвы-реки тренировалась в разгоне митингов и демонстраций конная милиция, кони тут и там на газонах и асфальте оставляли парные лепешки.
— Вы часто в кино на лошади, — заметил я. — Может, и героя нашего фильма на коня посадить, а? Объезжает заповедник на закате с винтовкой, нечто такое вестернское... Красиво!
— Не люблю я этого! — рубанул воздух кистью с длинными пальцами музыканта Матвеев.
— Почему?
