Вскоре передо мной уже стояла та самая сковорода с яичницей. Жена села напротив и смотрит, как ем. Смотрит, смотрит... И я понимаю, что нет и не будет человека роднее, все остальное не имеет значения.
— Я сейчас вспомнил, что во многих ваших картинах такие сцены: он ест, она сидит и смотрит... Это оттуда? От той яичницы?
— Может быть... Есть в этом что-то глубоко символичное — женщина, кормящая мужчину... Женщинам всегда нравилось меня кормить. С детства, с голодной юности. Как-то снимали несколько сцен во дворе у одной крестьянки, по четырнадцать-пятнадцать часов, на износ, и хозяйка упросила меня зайти в избу. Достала что было: два сырых яйца, соль, кусок черного хлеба, молоко... Смотрела, как ем, и глаза ее были полны слез от восторга — мужика кормит!
Лариса Удовиченко свои салаты, которые мне очень нравились, приносила в баночках. На съемках «Особо важного задания» Лерочка Заклунная притаскивала соленые арбузы, зная, как я их люблю...
На месте Матвееву не сиделось (тем более что почти все, кто проходил мимо, его узнавали, разевали рты, улыбались, просили автограф). Мы прошли вокруг пруда, поднялись к надвратной церкви Новодевичьего. У ворот остановился автобус, стали выходить туристы-французы с фотоаппаратами.
— Зайдем и мы? — предложил я.
— В церковь? — переспросил бывший парторг Малого театра (кстати, позже Народная артистка СССР Элина Быстрицкая, состоявшая в парторганизации у Матвеева под началом, много хорошего мне про него рассказывала: «Красив, горяч был у нас парторг до невозможности!»).
— Ну да, поставим свечки, помолимся за будущую картину.
— Молиться не стану!
— уперся Матвеев, поднимаясь по ступеням.
В храме было тихо, даже галдящие французы примолкли. Я ставил свечки, а Матвеев медленно пошел вдоль икон, внимательно вглядываясь в лики. Задержался у Девы Марии. Я приблизился, протянул свечку — он зажег. Оглядываясь, неумело перекрестился и торопливо вышел.
— Ты не думай... — уже во дворике сказал Евгений Семенович, словно оправдываясь. — Просто воспитаны мы иначе. А я все чаще о Боге думаю...
может, и приду...
Французы, выйдя из церкви и накупив матрешек в сувенирной лавке, шумно садились в автобус.
— Случай со мной в Париже был, — начал Матвеев, когда мы прошли мимо них. — Бреду ночью, расставшись с Наташей. А холодно, дождь как из ведра! И вдруг выскакивает на меня француженка...
— Наташа — это кто, Евгений Семенович? — заинтересовался я.
— Переводчица, из наших, была замужем за французом, тот ее бросил, и она перебивалась случайными заработками. А тут ей выделили сразу несколько тысяч франков, чтобы возила меня на такси, водила по музеям, дорогим ресторанам, театрам, но я сказал, что хотел бы увидеть настоящий Париж — ходить пешком, ездить на метро, питаться в дешевых бистро...
Она расстроилась — это был ее шанс хотя бы несколько дней пожить красивой жизнью! Но я настоял на своем.
Весь день бродили мы под холодным ноябрьским дождем, вечером купили билеты в небольшой кинотеатрик, где шел «Рэмбо» со Сталлоне. Зал полупустой. Только сели — за спиной стали раздаваться вздохи, всхлипы и стоны. В общем, не кино туда приходили смотреть, а любовью заниматься. Мы вышли, Наташа потянула меня в какой-то шикарный ресторан, а я зашел в пиццерию. Услышав, что мы говорим по-русски, к нам потянулись мужики с кружками пива, стали расспрашивать об СССР, Горбачеве, Перестройке, гласности, мне было с ними дико интересно, хотя переводила Натали через пень-колоду.
