Немного успокоившись, я прямо из «Склифа» отправилась на работу. По дороге решила: «О том, что случилось, никому рассказывать не стану. Возьму отгулы. Мне сейчас нужно быть рядом с Люсей, ухаживать за ней».
Только вошла в костюмерный цех, как девчонки бросились навстречу с новостью: «В газете написали, что Гурченко отравилась! Ты в курсе?»
Сенин забрал Люсю домой в тот же день, но еще неделю ее состояние трудно было назвать адекватным. Она снова и снова пыталась свести счеты с жизнью. В доме были спрятаны все таблетки, все острые предметы. А однажды, войдя в комнату, я увидела Люсю стоящей на подоконнике. Окно было открыто. Шестой этаж.
И я применила «шоковую терапию» — заорала на Люсю матом и, естественно, на «ты»: «Давай, Люся, прыгай!
Я тут около тебя вторую неделю, Сергей боится из дома даже на минуту выйти! Прыгай — доставь нам облегчение!»
Выкрикнула все это и почувствовала, как на плечи навалилась невыносимая тяжесть. Оставила Люсю стоять на подоконнике — и ушла.
Больше попыток покончить с собой Гурченко не предпринимала.
Позже Люся сама расскажет мне о том, что заставило ее наглотаться таблеток.
Сенин, который был младше жены на четверть века, в разгар ссоры назвал Гурченко «старухой»! Большего оскорбления для Людмилы Марковны придумать было невозможно. Еще в самом начале нашего знакомства Люся как-то заявила: «Ненавижу старух!» — и шла на все, чтобы выглядеть «на двадцать пять и ни днем больше».
Кто-то осуждает Гурченко за пластические операции, я — нет...
Со дня выписки из «Склифа» прошло недели полторы, когда однажды утром Люся встретила меня с прической и при макияже. Перехватив обрадованно-удивленный взгляд, сказала:
— Ира, я все.
— Ну и слава богу!
Люсины слова «я все» означали, что она выбралась из депрессии и простила Сенина. Но мне Сергей своей минутной слабости и открытости не простил. Если прежде Сенин, не понимая роли и места костюмерши в Люсиной жизни, отлучал меня от жены постепенно — то теперь пошел напролом. Я уверена, что именно с его подачи Людмила Марковна обвинила меня в воровстве.
Меня, которую знала долгие годы и которой бесконечно доверяла.
Осенью 1994 года Люся и Сенин уехали на гастроли. Только отбыли — звонок: «Ир, мы забыли кассету с моими фильмами. Она в книжном шкафу. Отвези на вокзал, передай с проводниками».
Дубликат ключей от квартиры, уезжая, Люся всегда оставляла мне. Кассету я нашла и отвезла на вокзал.
Через пару дней — опять звонок: «А теперь нам проектор понадобился. Отправь поездом — мы тут встретим».
Через неделю гастролеры возвращаются. Я приношу новое платье, однако хозяйка в мою сторону даже не смотрит. Теряюсь в догадках: чем на сей раз могла прогневить королеву? Наконец Люся размыкает уста: — Что ты взяла у меня из шкафа?
Душа уходит в пятки, но стараюсь, чтобы голос звучал твердо:
— Людмила Марковна, я у вас ничего не брала.
— Нет, взяла.
— Вы хоть скажите, что пропало-то?
Косметика, колготки, золото — что?
— Ты сама знаешь.
— Не знаю.
— Сейчас же принеси мне ключи от квартиры.
Кладу связку на тумбочку в прихожей и берусь за ручку двери. Чувствую: Хозяйка дышит мне в затылок. Тяжело, прерывисто. Кажется, еще немного — и, набросившись, разорвет.
Слышу ее охрипший от ярости голос:
— Какая ты спокойная...
Оборачиваюсь и смотрю в глаза:
— А мне нечего волноваться.
Я у вас ничего не брала.
Закрываю за собой дверь и ухожу. С твердым намерением — самой не звонить. В конце концов, у меня есть собственная гордость и вытирать о себя ноги я не позволю!
Проходит неделя, и у меня раздается звонок:
— Ир, ты, пока нас не было, белье в прачечную отдавала, — голос у Люси спокойный, даже приветливый. — Где квитанции, не помнишь?
